Антология осетинской прозы - Инал Кануков

Свернув на свою улицу, Кудзан увидел Хетион, жену Аруса. Она спускалась сверху, от родника, несла на коромысле ведра с водой. «И она уже старуха», — мельком подумал Кудзан, а ведь и Арус и Хетион были намного моложе его. Вдруг женщина сбросила коромысло с плеч и закричала в ужасе:

— Горим! Ой, горе мне! Ребенок там, ребенок!..

Кудзан не верил своим глазам. Горел не его дом, а соседский. Дом Аруса горел. Услышав о ребенке, Кудзан непроизвольно прибавил шагу. Вбежал во двор и отшвырнул в сторону свою палку. Так отшвырнул, словно она никогда больше ему не понадобится. А языки пламени жадно облизывали карниз веранды. Столбы на крыльце, оконные ставни.. Огонь стремительно разрастался, пожирая иссохшее в летнюю жару дерево. Кудзан поднялся на тлеющее крыльцо, толкнул плечом дверь. Ворвался в комнату и, задыхаясь в чаду, стал шарить, искать ребенка. Глаза Кудзана слезились, грудь разрывал кашель. Старик ударил ногой дверь, ведущую в другую комнату, и услышал слабый детский плач. Разглядев в дыму колыбель, Кудзан бросился к ней и схватил ребенка на руки. Через дверной проем уже нельзя было пройти, — в комнату рвался огонь. С ребенком на руках Кудзан полез в окно. Подоконник еще не занялся, слава богу, и старик кое-как перевалился через него и подошел к обезумевшей Хетион. Увидев ребенка, она ожила, схватила его, прижала к груди и заплакала от радости.

— Внучек мой! Отрада души! Солнышко мое ясное!..

У горящего дома собирались люди. Бежали с ведрами и просто так, поглазеть. Старики, старухи, дети — те, кто оставался в деревне в пору сенокоса. Пытались залить огонь водой, но тщетно, — пламя уже охватило крышу.

— Ой, горит, горит! — заголосила Хетион. — Пропало все, пропало!

— Зря теряете время! — крикнул Кудзан старикам, суетившимся с ведрами. — Надо хоть вещи спасти, хоть что-нибудь!

Он снова полез в огонь. Пот струился по лицу. Одежда прилипла к телу. В комнате не продохнуть от дыма. Нащупал рукой перину — выбросил в окно. Хватал все, что попадалось под руку, и в окно, в окно, в окно…

Дом трещал. По стенам, от пола к потолку ползли красноязыкие змеи. Обвивали двери, облизывали потолок. Кудзан задыхался в чаду. Он уже не думал о вещах. Хотелось лишь одного — вырваться во двор, на воздух. Хотелось, да не было сил. Голова отяжелела, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Ноги уже не держали его, и Кудзан лишь неимоверным усилием воли заставил себя сделать шаг, второй, третий к окну, перегнулся через подоконник и обмяк, как мешок с мукой. Чьи-то руки схватили его и вытащили из горящего дома. Это было последнее, что он помнил…

Очнулся он в больнице. Раскалывалась голова, тело будто в ступке истолкли. Каждый вдох вызывал долгий, мучительный кашель. «Плитка… плитка осталась включенной», — это было первое, что он вспомнил.

Не знал Кудзан, что со вчерашнего дня вся деревня только о нем и говорит. «От большой беды спас соседей, — повторяли люди. — Дай бог ему здоровья и долгих лет жизни…»

«Да-а, Кудзан — это гордость нашей деревни, — отвечал людям Арус. — Пусть на меня падут все его несчастья, пусть он не знает ни горя, ни печали… Дом-то и новый можно построить, без дома не останемся. Главное, что ребенок жив…»

Если бы Кудзан слышал сейчас эти слова, они, как ни странно, оставили бы его равнодушным. По сравнению с тем, что он сделал для односельчан, пока был мельником, этот случай немного стоил. Он бы подумал так и пригорюнился. Потому что душа требовала дела. «Эх, немощь старческая», — вздохнул бы Кудзан…

В полдень кто-то нагнулся к нему. Дотронулся ладонью до лба. Что-то сказал. Кудзан через силу открыл глаза и увидел Аруса. Арус улыбнулся ему и заговорил о вчерашнем. Но старый мельник не слышал его. Слабым движением забинтованной руки он показал Арусу на дверь: уходи, мол, мне не до тебя. Повернулся к стене и закрыл глаза…

Перевод Р. Тотрова

Гриш Бицоев

ТЕПЛО ОЧАГА

Повесть[59]

Когда начали рыть окоп, Госка сказала:

— Сами себе могилы роем… И закапывать не придется, бомба засыпет.

— Страшное время, — вздохнула Маро. — Прячемся в землю, поближе к покойникам.

— А что нам еще остается? — щупая острием лопаты землю под тутовым деревом, проговорил Дзиппа. Ему хотелось и убежище устроить в тени, под густой кроной, и корни тутовника не повредить. — Мы — дети земли. Она нас кормит, она и от смерти убережет. — Он улыбнулся. — Правильно я говорю, Серафима?

Слова женщин были так же безрадостны, как и вчера, когда они копали убежище во дворе Маро. Особенно у Госка. Все знают, что война не один еще светлый очаг погасит, но зачем твердить об этом все время? Речи Маро не так угнетали Серафиму, потому что в них были и злость и угроза. В голосе же Госка звучали только слезы.

— Когда мы строили на берегу Терека оборонительный рубеж, полковник сказал нам, что каждый трудоспособный человек сейчас — солдат, — решила подбодрить женщин Серафима. — А солдат выкапывает столько окопов, сколько раз ему приходится целиться в неприятеля…

Дзиппа наметил границы убежища и первым взялся за работу.

— Солдаты бывают и рядовые и генералы, — улыбнулся он. — Форма рядового была бы к лицу Госка. Может, и мне выдали бы какой-нибудь поношенный мундир. Но тебе, Серафима, и Маро обязательно присвоили бы звание повыше. Тебе — сержанта, а Маро потянет, пожалуй, на старшину…

— Уберегут ли нас эти ямы? — сомневалась Госка. — А если бомба свалится прямо сюда, на нашу голову?

— Бомбу с глазами пока еще не придумали, — сказала Маро, — а простая не различит твою голову среди других!

— Окоп накроем пружинной сеткой от кровати, и бомбы будут отскакивать в сторону, — улыбнулся Дзиппа. — Легкие отскочат, а тяжелые они на нас тратить не станут. Не такие уж они богатые!

Когда поговорили о бомбах, Госка ушла в дом, чтобы приготовить обед. В яме теперь стало тесно, и копали по очереди.

Серафима устала, руки ее онемели, на пальцах вздулись волдыри, но она не смела остановиться, отдохнуть хоть немного, потому что Маро должна была отдыхать раньше нее.

Кто сосчитает, сколько раз Серафима вонзила лопату в землю, сколько земли выбросила? Она, наверное, и шагов за всю свою жизнь столько не сделала.

Отяжелела земля, отяжелела… Потому, видно, что горем она полна, кровью напитана. Под Пятигорском ее даже кирка не брала, так она промерзла, но все равно — отогревали кострами и рыли. Руки коченели, холод, казалось, уже не умещался в теле, даже дыхание отдавало стужей, но люди работали, и Серафима работала…

Земля Дзауджикау[60] оказалась не легче, нет, она была еще тяжелее, словно тяжесть гор сошла в нее.

Пламя войны коснулось и гор Осетии. Дальше враг не должен был пройти, и люди рыли окопы днем и в темную ночь. Рыли на берегу Терека, Ирафа, рыли возле родных сел.

Война была еще далеко, но грохот ее уже докатился до села. Рано утром женщины, ходившие за водой, видели, как, выйдя из лесу, шли по дороге солдаты.

Серафима застыла на месте с полными ведрами в руках. У каждого солдата висел за спиной вещмешок, скрученная в хомут шинель, торчал над плечом штык, и все это делало их неразличимо похожими друг на друга. Вот они приблизились настолько, что можно было увидеть, как кто-то из них хромает, у кого-то обвязана белым голова. Серафима почувствовала, как часто забилось ее сердце. Каждый из этих солдат мог броситься к ней, придерживая рукой приклад винтовки: каждый из них мог оказаться ее отцом или братом, это мог быть Канамат или сосед Кайти…

Солдаты ушли в сторону мельницы, и Серафима, проводив их взглядом, двинулась к селу.

Сколько деревьев было в том лесу, столько штыков мелькнуло перед глазами девушки, и каждый солдат, глядя на село, думал о родном доме, о домашней еде, о сухих портянках, о сладком, беззаботном, как в детстве, сне…

Войдя во двор, Серафима услышала знакомое гудение и, не глядя в небо, поняла, что это снова тот самолет, похожий на оконную раму. «Рама» оказалась выше того места, где Госка, приставив ладонь козырьком ко лбу, обычно замечала ястреба, готового обрушиться на ее цыплят. Полет «рамы» был спокойным и уверенным. Она и до этого не раз появлялась над селом, кружила, сколько хотела, и люди говорили: «Она видит дальше орла и все, что видит, фотографирует, не спрячешься от нее ни под водой, ни под землей».

Перед самым носом «рамы» возникло, распустилось, как одуванчик, белое облачко, и в тот же миг Серафима услышала глухой взрыв. Одуванчики один за другим вырастали возле самолета, но тот летел себе целый и невредимый.

Серафима подметала в комбатах, и веник едва не валился из ее рук. Девушка думала о самолете, об этой «раме». Каждый раз она уходит невредимой, и все знают — теперь жди беды.