Антология осетинской прозы - Инал Кануков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глянув в окно, девушка увидела мать. Остановившись у ворот, та сбросила с плеч тяжелую вязанку хвороста. Серафима вскочила и выбежала на улицу.
— Не удержалась я, — сказала Госка, — собрала в лесу…
Платок ее сполз на затылок, но она не замечала этого.
— Опять одна побежала в лес, — проворчала Серафима. — И завтра ведь будет день, и тоже нужны будут силы, чтобы стоять на ногах.
— Не захотелось возвращаться с пустыми руками…
— Вот возьму и выброшу все в Ираф! — Серафима подняла вязанку и понесла во двор. — Будто больше других нам нужно.
Госка, идущая следом, отвечала:
— Бог не даст всем погибнуть в один час, а зима уже на носу. Вдруг она будет суровая…
Девушка развязала вязанку, сложила хворост в сарай. «Надо бы накормить мать, — подумала она. — И огонь в печи разжечь…» Но когда вошла в дом, Госка уже достала кусок холодного картофджина[61] из шкафа и налила в кружку сыворотку.
Потом мать легла на тахту, вытянулась, кряхтя и охая, и Серафима ушла в другую комнату, чтобы дать ей отдохнуть. И только девушка подумала, что мать, устав, наверное, крепко спит, как услышала со двора ее голос:
— Дочка! Где ты?
Серафима глянула в окно. Госка вынесла из сарая две лопаты и пошла к палисаднику, сказав на ходу:
— Надень старые чувяки и приходи в маленький огород!
К приходу дочери Госка уже успела поработать.
— Закопаем немного картошки в землю. Рано еще, но что поделаешь? Кто-то останется жить, и от него весной земля будет ждать семян…
Раньше, пока от верхнего конца села до берега Ирафа не был вырыт противотанковый ров глубиной в два метра, пока на тай стороне реки не поставили в три ряда столбы с колючей проволокой, пока зигзагообразные окопы не расползлись по лугам, слова Госка еще имели какой-то смысл…
— Поторапливайся, как можешь, мое солнышко. Вон, выбрось лопатой землю, — мать торопилась, будто засиделась без дела. — Вернувшись, наши мужчины не должны застать нас с пустыми руками…
Над голым забором показалась голова Уалинка. Можно было бы только кивнуть ей и снова взяться за работу, но Серафима подумала, что не видела Уалинка уже несколько дней и давно не заходила к ним. Сердце встрепенулось: полгода уже не было вестей от Кайти, и, может, наконец получили письмо, и Уалинка прибежала сообщить об этом?
— Кругом все горит адским огнем, а вы для кого-то запасы делаете… Пойдем-ка, Госка, надо идти к умершему…
Голова Уалинка до самых бровей закутана в платок, ее конопатое лицо очень бледно…
— Очаг мой погас! — лопата выпала из рук Госка. — Чей дом рухнул?
— Бедный Адаго погиб…
— Ай, Адаго, Адаго! И сыновей своих больше не увидит! — жалобным голосом проговорила Госка, и Серафима едва сдержала слезы.
Бомбы, сброшенные немцами, кому-то угодили в огород, где-то взорвались на улице. К Адаго же бомба попала прямо во двор. На беду свою, старик оказался дома.
Нет больше Адаго, старика с шелковистой белой бородой, нет тамады, произносящего хвалу всевышнему за праздничным столом.
Серафима не могла больше работать. Она воткнула лопату в землю и пошла к дому. Остановилась. Стояла и смотрела рассеянно, как солнце садится за горы, и не понимала, зачем еще восходит оно? Зачем восходит, если не может согреть этот объятый холодом и страхом мир?
Нелепо было стоять на месте, но еще труднее — взяться и сделать что-то. Поколебавшись, девушка решила: «Сбегаю-ка я к Дунекка, сходим вместе в дом к умершему. Станем у изголовья Адаго и наплачемся вдоволь».
Выйдя из ворот, Серафима встретила Маро.
— Девочка, дорогая моя, ты мне нужна.
Маро мало кого звала по имени.
— Тесно стало в этом мире, — сказала она. — Даже покойника не проводишь в последний путь, как положено. С околицы нас вернули… Черный ворон, принесший смерть Адаго, ушел невредимым, будь он проклят! — Маро присела на камень, лежавший у ворот, сунула длинную руку за пазуху черного платья, стиранного много раз и вылинявшего, и улыбнулась просительно. — Только я подумала зайти на почту, как встретила почтальона…
— Зайди в дом, Маро, — сказала Серафима.
— Не хочется мне в дом заходить…
— Тогда я вынесу стул.
— На стульях будем сидеть после войны… Никого я не встретила, кто мог бы его прочитать, — говорила Маро, держа руку за пазухой. — По бумаге и по тому, как свернуто, вижу, что оно от Канамата.
Она вытащила письмо, но не торопилась передать его, словно самого Канамата за руку держала.
Серафима едва сдерживалась. И она понимала сейчас, что никогда не была равнодушной к Канамату, что его нельзя забыть, как звезду, упавшую с неба и растаявшую вдали.
Письма с фронта — это опорные столбы, поддерживающие дома, это тепло, согревающее людей, это радость, заставляющая голодных забыть о пище… Почтальон редко стучался в ворота, от ожидания в глазах белело… И если письмо Канамата дошло до села, может быть, завтра придет весточка от отца Серафимы, от брата, от Кайти…
Она жадно вглядывалась в написанные карандашом строчки и виделось ей: Канамат расстелил шинель, прилег, раскрыл книгу и вспомнилось ему, наверное, как стоял он возле доски и весь класс слушал тихое постукивание мела, которым он писал…
Серафима скользила взглядом по строчкам, и ей слышался, будто издалека, голос Канамата. Слова его — шелест крыльев ночной птицы, шелест деревьев, растущих у крыльце.
Серафима смотрела в письмо и видела в то же время, как по лицу Маро текут слезы. Девушка боялась, что и сама не выдержит сейчас, и перестала читать…
— Хоть вяжи его, все равно не удержишь. Перед сном он обязательна должен был побежать на речку, — Маро вытерла слезы куском бязи, края которой давно превратились в бахрому. — Может, неласкова была я с ним, слишком строга… Как узнаешь теперь об этом?..
«До чего велика, необъятна Россия! — писал Канамат. — Ходи по ней хоть целый год и еще столько, но ни конца ни края не найдешь. Думаю я об этом и диву даюсь: на что надеялся Гитлер, когда решил напасть на нас? Придется ему, как в сказке, по своим же следам убираться обратно… Греют душу мне, Маро, воспоминания о тихих вечерах на Ирафе, о тополях на улице… А недавно как я обрадовался! Это было поздно вечером. Привал наш длился столько времени, сколько ты стоишь на крыльце, посыпая своим курам просо или кукурузу… Того, что твой шерстяной матрас был мягким, я никогда не замечал, но до чего мягка земля! Не с чем сравнить се, не с чем… Как только я задремал, меня толкнул сосед, не найдется ли, мол, у тебя закурить? Ответил ему: не курю. Он сунул мне что-то прямо в руки. Я, говорит, тебе отдам свой подарок, а ты мне паек табака. Пощупал я его подарок, и оказалось — домашние шерстяные носки! Из овечьей шерсти, мягкие-мягкие! Теплые, будто осталось в них тепло рук той, что вязала их. Даже пальцами чувствовал, что они были белоснежные. И знаешь, Маро, мне показалось, что связали их из шерсти овцы, которую пасли на берегу Ирафа. Что осетинка выткала пряжу в одну бессонную ночь…»
Серафима не стала бы дальше читать, потому что произнести эти слова было так же трудно, как пройти не торопясь сквозь пылающий новогодний костер. Но, если ты разбежался, как остановиться на полпути на крутом спуске?
«Вернул бы их обратно, но тогда я отдал бы ему и свои мысли. Такие мягкие носки могли связать руки девушки… похожей на Серафиму…»
— О тихий мой, молчаливый Канамат! Сколько же у тебя было всего припрятано, сколько слов ты держал под замком! — глубоко вздохнула Маро. — Читай, читай, родная моя…
Буквы были те же, слышался тот же голос:
«Не верь болтунам, Маро. Держи наготове в корыте муку на три праздничных пирога. Три рога держи под рукой… Встречай нас, как положено. Не за дровами в близкий лес ушли мы из дома, но все равно придет время возвращения…»
Дочитав, Серафима подняла голову и улыбнулась.
Маро не могла оторвать полные слез и радости глаза от письма Канамата, осторожно щупала шершавыми пальцами бумагу, бережно поглаживала ее ладонью…
В ушах Серафимы звучал голос Канамата. Те раны, что появились в ее сердце, когда небо над их селом разлетелось вдребезги, теперь заживали, и она чувствовала это.
Когда Госка вернулась с похорон Адаго, Серафима выбежала ей навстречу.
— Мама, я сбегаю к Дзиппа и принесу прялку, — сказала она. — А ты приготовь шерсти на пару носков…
— Зачем тебе?
— В письме Канамата мне показалось… Носки, домашние шерстяные носки хочет Канамат!
— Кажется, у нас…
— Нет, мама! Нет, нет! Поищи! Найди, где хочешь!
Она подбежала к матери, обняла, прижалась к ней.
Ночью при свете коптилки чесали и пряли шерсть, которую Госка выпросила у соседей. А утром, после ухода Госка на ферму, Серафима достала спицы и клубок белых ниток.
