Талант (Жизнь Бережкова) - Александр Бек

Ради чего эти ребята, молодые инженеры, поверившие мне, просиживали со мной все вечера и все воскресенья? Кто им платил, кто их вознаграждал? Никто. Разве что Маша, которая и среди ночи неутомимо разливала чай, а порой и настоящий кофе. Но даже хлеб и сахар мои помощники деликатно приносили с собой, ибо в те времена мы получали все это по карточкам. Ни один из нас не выдержал бы такого напряжения, если бы не ощущал всем своим существом, как нужна стране наша работа.

Зов времени! Это-то и было крыльями, которые нас несли. Всех нас, даже Ганьшина, известного скептика, который не раз приходил к нам и помогал в трудную минуту. По существу, он руководил Никитиным в дьявольски сложном расчете мотора.

Наконец все расчеты, все чертежи, четыре больших листа и несколько десятков малых, были закончены. Теперь вещь стала кристально ясной, проработанной во всех деталях.

28

В одно августовское утро я позвонил в секретариат Родионова. Меня соединили с Дмитрием Ивановичем.

— Здравствуйте, товарищ Бережков. Нуте-с, чем порадуете?

Волнуясь, я сказал:

— Дмитрий Иванович, я прошу принять меня по очень важному делу.

— Знаю… Приезжайте…

— Дмитрий Иванович, что же вы знаете?

Он засмеялся.

— Давно уже вас жду… Нуте-с, как ваша тысячесильная? — И другим тоном, деловито, добавил: — Приходите сегодня в десять часов вечера.

И вот я снова у Родионова. Поощряя меня своим любимым «нуте-с» и взглядом, в котором я опять читал и доверие, и какой-то особый интерес ко мне, что так располагает к откровенности, он внимательно слушал мою взволнованную речь. С абсолютной искренностью я рассказал о том, как решил было больше не заниматься проектированием сверхмощных моторов и как все-таки во мне, под влиянием толчков жизни…

— Нуте-с, каких же толчков?

Мне казалось, что в его лице все время будто мелькала улыбка, доброжелательная, даже радостная. Я поведал ему всю творческую историю тысячесильной машины вплоть до момента, когда я, как при разряде молнии, вдруг увидел вещь, которая зрела где-то в подсознании.

— Нуте-с, нуте-с, в подсознании.

Опять показалось, что Родионов улыбнулся.

— Дмитрий Иванович, со мною часто насчет этого спорят… Говорят, что марксизм не признает подсознания.

— Вот как? Позвольте, Алексей Николаевич, вы сами заправский марксист в этих вопросах.

— Я? В этих вопросах?

— Да, да, представьте себе.

Как вы считаете, шутил он или разговаривал серьезно? Признаться, кое-что в последнее время прочитав, я склоняюсь все-таки к тому, что это не было шуткой. У меня есть одна прекраснейшая выписка…

Впрочем, я отвлекся. О своей вещи я сказал Родионову:

— Дмитрий Иванович, я в нее непоколебимо верю. В ней много нового, что не встречалось еще ни в какой другой машине. Из-за этого ее легко критиковать и даже вовсе отвергнуть. Но как раз это новое, что отличает мой мотор от всех иных, и является сутью конструкции. В этом весь смысл. Именно это и должно поставить ее на первое место в мире. Но мне никто не верит, кроме нескольких моих друзей. Я знаю, Дмитрий Иванович, что моя честь конструктора, авторитет — все пойдет насмарку, если… Но я могу прозакладывать голову за эту вещь. Вот моя голова! Рубите ее, если мотор будет неудачным.

— Думается, ваша головушка еще послужит, — ответил Родионов. — Но вера верой… Вы, Алексей Николаевич, вполне готовы к бою?

— Да.

— Тогда… — Родионов перешел на деловой тон. — Тогда созовем послезавтра расширенное заседание Научно-технического комитета. Поставим на обсуждение ваш проект.

29

Обсуждение проекта состоялось в том самом зале, где два года назад, в 1929-м, заседала конференция по сверхмощному мотору.

Теперь для дискуссии о моей тысячесильной машине опять была созвана своего рода конференция. В Москву на этот вечер по вызову Родионова прибыли на самолете директор и главный инженер Волжского завода. Несколько конструкторов были приглашены из Ленинграда. Присутствовали представители Авиатреста, представители московских моторных заводов, руководители конструкторских организаций, авторитетные столичные профессора, а также весь старший персонал ЦИАД во главе с Новицким.

По стенам были развешаны наши чертежи. До начала заседания их рассматривали собравшиеся здесь специалисты. В одной группе стоял Шелест, устремив взгляд на чертеж, заложив руки за спину. Я прошел мимо, он не заметил меня. Или, может быть, не пожелал заметить. Но вот он обернулся, встретился со мной глазами, ответил на поклон, кивнул. И как будто приветливо. Или это лишь его всегдашняя корректность? Он, как и прежде, элегантен, но волосы уже не цвета серебра с чернью, а, пожалуй, попросту белые. Мой старый учитель… Подойти? Но Шелест уже опять стоял ко мне спиной, опять смотрел на чертеж. Первый раз в жизни я выступаю здесь сегодня без его благословения и поддержки, без поддержки института. Что же скажет сегодня Август Иванович? Захочет ли говорить?

Здесь же похаживал и Подрайский. Потрясения былых лет, казалось, не оставили на нем следа. Он по-прежнему занимал должность начальника отдела новых моторов в Авиатресте. Все такой же общительный, благовоспитанный, свежий, он даже слегка потолстел. Вот он приблизился к Шелесту, о чем-то спросил, почмокал, отошел. Ну, от Подрайского-то, разумеется, мне добра не ждать.

Не скрою, перед заседанием я очень волновался. Знал, что предстоит жестокий бой. Из друзей со мной здесь Андрей Никитин. А Валя дома. Вместе с нею там же, в маленьких комнатах, заставленных чертежными столами, ждут моего возвращения все, с кем я создал этот проект. Никитин подготовился, он будет обосновывать расчетную часть, скажет, наверное, горячее слово. Но кто с ним посчитается? Какие ученые труды, какие диссертации у него за плечами? Пока никаких, кроме расчета вот этой машины, отвергнутой дирекцией института.

Кто-то стиснул мой локоть. А, Ганьшин… Он наклонился, шепнул:

— Не робей!

— А я и не робею.

— На меня можешь положиться.

— Знаю, старина… Спасибо.

Да, голос Ганьшина здесь авторитетен. Но всем известно, что он мой старый близкий друг. А кто еще, кто еще меня поддержит?

В зале появился Родионов, обогнул ряды, сел не за председательский стол, а в стороне, у окна. Оттуда ему видны чертежи.

Председатель позвонил. Еще с минуту рассаживались, потом он открыл собрание. Были произнесены какие-то обязательные или, может быть, вовсе не обязательные фразы. Я ничего не воспринимал. Услышал только:

— Товарищ Бережков, пожалуйста… Доложите о проекте.

Ну, Бережков, в бой! «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней[7]».

И вот перед этим высококвалифицированным собранием я стал излагать свои революционные идеи. Казалось, я отрицаю все, что утверждал раньше, два года назад, в этом же зале. Тогда я требовал, чтобы мы лишь следовали опыту мировой техники, лишь развивали существующие, проверенные практикой формы, — сам ограничивал, обуздывал себя, боялся своей тяги к «свинтопрульщине», своей страсти фантазера. А теперь впервые заговорил во весь голос.

Я показал, что в новой компоновке, в этой тысячесильной машине, я, во-первых, иду от Жуковского, опираюсь на его малоизвестные работы, посвященные авиадвигателям, и, во-вторых, продолжаю ту же тенденцию жесткости мотора, что отстаивал и прежде, но продолжаю по-своему, не следуя никаким иностранным образцам. Довольно подражательного творчества, мы уже прошли этот этап, — в мучениях, в неудачах, но прошли! Не повторять конструктивные формы, уже созданные, разработанные за границей, а смело давать новое, свое, смело выходить на первое место в мире! Два года назад мы не имели новейшей промышленности авиамоторов, а теперь она у нас есть. На этом и основана моя конструкция!

Еще никогда я так взволнованно не выступал. Было такое ощущение, словно, — ну, как вам это объяснить? — словно не я произношу речь, выбираю слова, строю фразы, а она, моя речь, сама собой стремительно несется, льется каким-то прорвавшимся потоком. Меня била дрожь, когда я, закончив, сел на стул.

Затем слово было предоставлено Никитину, расчетчику конструкции. Я полагал, что он, как секретарь парторганизации, сначала даст, так сказать, партийно-политическую постановку вопроса, раскроет принципиальное значение проекта, но он вместо этого направился прямо к доске, взял мел и без дальних слов, без предисловий, приступил к математическому обоснованию машины. Не в силах следить за доказательством, которое я, конечно, помнил назубок, я смотрел на плечистую, крупную фигуру, видел упрямо оттопыренные уши, смуглую большую руку, уверенно выводящую на доске формулы. И ловил настороженность, тишину в зале.

Впоследствии или, вернее, не впоследствии, а в эту же ночь, когда мы с Никитиным приехали ко мне домой, где нас нетерпеливо ждали, он, смеясь, рассказывал всем, что я, беспартийный конструктор, выступал, как ярый большевик а он, партийный работник, предстал перед собранием сухарем-расчетчиком, узким специалистом, который ничего на свете не желает знать, кроме математики. И мы с ним обнялись, расцеловались…