и т. п., притом тогда, когда хозяину удобнее, была едва ли не таким же важным источником дохода, на мелких фабриках в особенности, как и само производство. Другим не менее важным источником были произвольные штрафы. Теперь и они попали под контроль правительственной инспекции. Что все это било, главным образом, мелкого и отсталого фабриканта, помогая, таким образом, конкуренции с ним крупных, европейски обставленных предприятий, что фабричное законодательство Александра III юридически доделывало то, что экономически подготовил кризис, губящий сотни мелких фабрик в пользу немногих фабричных гигантов, — это не подлежит никакому сомнению. Но этим лишь подтверждается банальная истина — что никакое законодательство в мире не может идти
против экономического течения, всякое оперирует на той экономической почве, какую дает ему исторический момент.
Мотивы же, которыми сознательно руководилось правительство, не имели ничего общего с интересами крупнейшей буржуазии, которая являлась для министров Александра III, с этой точки зрения, случайным попутчиком. Эти мотивы достаточно вскрываются уже хронологическим сопоставлением фактов: крупнейший из законов, 3 июня 1886 года, непосредственно следовал за крупнейшими забастовками, 1884–1885 годов, из которых забастовка на морозовских фабриках в Орехове-Зуеве, давшая повод к громкому судебному процессу и снова на минуту приковавшая внимание образованного общества к рабочему вопросу, осталась одной из важнейших дат русского рабочего движения. Но вдохновитель законодательства Александра III, его министр внутренних дел гр. Толстой избавил нас от всякой надобности прибегать к методе «косвенных улик», оставив совершенно ясное письменное изложение тех мотивов, которые руководили им (а Толстой и правительство были тогда понятиями, покрывавшими друг друга) в издании закона 3 июня, лишь номинально шедшего от Министерства финансов, фактически же созревшего в Министерстве внутренних дел (еще точнее — в департаменте полиции, во главе которого тогда стоял Плеве). «Исследование местными властями причин означенных стачек рабочих, — писал Толстой министру финансов Бунге, 4 февраля 1885 года, — обнаружило, что они грозили принять размеры серьезных волнений и произошли, главным образом,
вследствие отсутствия в нашем законодательстве общих постановлений, на основании коих могли бы определяться взаимные отношения фабрикантов и рабочих. Такой пробел в законодательстве, обусловливая разнообразные порядки на фабриках, открывал широкий простор произвольным, клонящимся к ущербу рабочих, распоряжениям фабрикантов и ставил первых в крайне тяжелое положение: несоразмерно высокие штрафы, ввиду временного упадка промышленной деятельности, часто служили в руках фабрикантов способом искусственного понижения заработной платы до того, что рабочий лишался возможности уплатить лежавшие на нем повинности (!) и прокормить свою семью; высокие цены в фабричных лавках и недобросовестность приказчиков вызывали
справедливый ропот и недовольство рабочих, а недостаток точности при составлении условий с малограмотными людьми порождал постоянные споры в расчетах задельной платы… Совокупность всех изложенных и многих других причин влекла за собою, как показал опыт, возникновение беспорядков, а необходимость для прекращения их прибегать к содействию войска в достаточной степени свидетельствовала о настоятельности приступить к составлению в развитие действующего фабричного законодательства таких нормальных правил, которые,
ограничивая в известной степени произвол фабрикантов, способствовали бы устранению в будущем прискорбных случаев, имевших место в Московской и Владимирской губерниях»[241]. Если припомнить, что фабричное законодательство входило уже в программу Лорис-Меликова, картина будет совершенно закончена: мы имеем несомненный опыт — осуществить на русской почве «социальную монархию», о которой любил помечтать тогда и Бисмарк, и — в дни своей юности — Вильгельм II. «Мы знаем нужды рабочих не хуже ваших социалистов, — самодовольно говорил знаменитый Судейкин еще в 1881 году попавшему к нему на допрос рабочему, — мы сами социалисты, но социалисты мирные…»[242]. Несомненный упадок революционного рабочего движения в середине 80-х годов показывает, что контрмина под революцию была подведена довольно удачно. Дело стояло хуже, чем не только в дни расцвета «Народной воли», но едва ли не хуже даже, чем во времена чайковцев. Работавшая в 80-х годах в Петербурге преимущественно среди металлистов, «благоевская» группа, теоретически, по словам очень к ней расположенного историка социал-демократической партии, ухитрилась отстать даже от Северного рабочего союза: а мы знаем, что как раз теоретическая выдержанность отнюдь не составляла сильной стороны этой последней организации. Практическое положение достаточно характеризуется тем, что группа «состояла исключительно из одних интеллигентов» и дальше связей с
отдельными рабочими не шла. И Плеханов, вероятно, был прав, когда он явно беспокоился в те дни: устоят ли рабочие перед соблазном «социального» миража? «Без политических прав вы никогда не добьетесь экономической независимости», — писал он в издававшейся «благоевскою» группой газете «Рабочий». Но моральные увещания не изменили бы дела, если бы не пришла на помощь
та экономическая революция, о которой мы столько говорили в начале этой главы. Промышленный подъем сразу вырвал почву из-под ног у «мирных социалистов».
Борьба между рабочими и предпринимателем из-за уровня заработной платы, с одной стороны, уровня прибыли — с другой, происходит и при подъеме так же, как и во время кризиса: но условия этой борьбы иные. По мере подъема прибыль растет, и растет всегда быстрее заработной платы. Предпринимателю есть с чего «спустить», и хотя он старается присвоить себе возможно большую долю прибавочного продукта, но в случае надобности он может увеличить плату своим рабочим и не терпя «убытков», т. е. не понижая своей прибыли ниже обычного уровня и не рискуя стать банкротом. Теперь для рабочих открывается возможность борьбы за улучшение условий существования даже и в пределах буржуазного хозяйства. Борьба эта облегчается еще тем, что предпринимателю при подъеме крайне невыгоден малейший перерыв в производстве: не говоря уже о прямом убытке от остановки течения золотой реки, льющейся в его карман. При подъеме новые предприятия растут, как грибы, — стоит потерять рынок на минуту, как на нем появились уже десятки конкурентов. Оттого в минуты наиболее интенсивного подъема предприниматель готов примириться даже с существованием рабочих организаций, лишь бы не терпеть разорительных остановок в производстве — предупредить стояки: на промышленном подъеме выросла «фабричная конституция» Англии. Рабочие, само собою разумеется, смотрят на предмет с другой стороны, и для них подъем всюду бывает периодом стачек особенно интенсивных и победоносных, — стачек наступательных в противоположность оборонительным стачкам периодов упадка. Промышленный подъем 90-х годов был и у нас временем повышения заработной платы. На фабрике Цинделя средний годовой заработок рабочего-мужчины в 1886 году составлял 235 р., а в 1896 году — 270 р.: между тем цена хлеба за этот промежуток времени понизилась, так что реальная заработная плата должна была увеличиться еще значительнее, чем номинальная. Повышение продолжалось и в следующие годы: средняя поденная плата на той же фабрике Цинделя в 1895–1896 годы равнялась приблизительно 60 к., а в 1898–1899
