Плач к небесам - Энн Райс

Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.

Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.

Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:

– Кристина.

В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.

Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.

– Ты никому не сказала, где я был этой ночью? – внезапно спросил он.

– Нет. Но почему я не должна никому говорить? – удивилась она.

Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.

– Ты молода, наивна и явно не знаешь света, – объяснил он. – Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.

– Так ты собираешься меня скоро оставить?

Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.

– Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, – сказала она. – Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.

– Хм-м-м…

Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.

Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.

– Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, – объясняла она. – Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.

– Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, – ответил Тонио. – Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.

– Я не собираюсь снова выходить замуж! – воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. – И почему ты должен говорить это мне? – спросила она с искренним любопытством. – Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой жизнью, которая мне по душе?

– Ах, ты говоришь это сейчас, – заметил он, – но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе больше, чем опрометчивость.

– Нет. – Она приложила палец к его губам. – Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это даже тогда.

– Нет. – Тонио покачал головой. – Ты любила то, что видела на сцене, на хорах в церкви…

Кристина с трудом удержалась от смеха.

– Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, – сказала она. – И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого дела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности переросла в нечто более сильное и прекрасное.

И все же он мягко сказал:

– Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.

– Да что тут понимать? – шепнула она ему на ухо. – Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. – Она поцеловала его и положила голову ему на грудь. – Что я могу рассказать тебе о своей жизни? Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше всего мне хочется писать лица – бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую жизнь?

Его руки не переставая касались любимой, ласкали, отводили назад волнистые пряди, а те тут же возвращались на прежнее место.

– Знаешь, кто я? – спросила Кристина с премилой улыбкой. – Я познала такое счастье на площади Испании, что вмиг стала простушкой.

Он рассмеялся.

Но очень быстро выражение его лица изменилось, потому что он задумался.

– Простушкой, – прошептал он.

– Ну да Сущей глупышкой. – Она нахмурилась. – Я имею в виду, что, просыпаясь, я думаю о живописи и, ложась спать, думаю о живописи, и вообще меня волнует одна-единственная проблема: как бы удлинить день…

И он понял. В самые ужасные свои моменты, когда он не мог отбросить мысли о Карло и Венеции, когда ему казалось, что сами сцены палаццо Трески надвигаются на него и льющийся вокруг свет – это свет Венеции, он страстно мечтал о такой простоте, о которой она говорила. И, сложись все по-другому, он был бы таким же. Гвидо обладал этой божественной простотой, потому что музыка стала его всепоглощающей страстью, его сутью, его мечтами. И те последние семь дней и ночей, что Гвидо работал за пределом изнеможения, лицо его, в этой простоте, было на редкость невыразительным.

– Но для любви и одиночества, – говорила она теперь, и в ее голосе слышалась горечь, – для любви и одиночества моя жизнь – такая, как она есть, – была бы просто божественным даром.

– Так значит, для этого нужна только любовь? – прошептал Тонио. – Значит, только моей любви не хватает для того, чтобы сделать твою жизнь божественным даром?

Кристина встала и обвила руками его шею. Свет мелькал среди листьев за ее спиной, золотыми, зелеными, темными пятнами, и Тонио закрыл глаза, прижал ее к себе и, обняв своими длинными широкими руками, почувствовал, какая она вся маленькая и нежная. Ему казалось, что даже если когда-нибудь раньше доводилось ему испытывать такое счастье, он уже давно об этом забыл, а этот миг не забудет никогда, что бы за ним ни последовало.

Во всем, что они делали в то утро и в тот день, присутствовала какая-то легкость и стремительность.

Они прошлись по лавкам. Кристина искала в них старые картины, за которые торговалась яростно, как мужчина. Она была знакома с владельцами, а кое-кто из них даже специально ожидал ее. Девушка уверенно продвигалась среди скопища пыльных сокровищ и, казалось, забыла на миг о присутствии Тонио.

Эти темные и забитые разными предметами лавки очень нравились ему. Он разглядывал старые рукописи, карты, мечи. А найдя пачку нот Вивальди и несколько сборников более давних композиторов, немедленно их купил.

Но большую часть времени он просто зачарованно наблюдал за Кристиной, пока владельцы художественных лавок торговались с ней и уговаривали ее, а потом все равно соглашались на ее цену. Она купила несколько фрагментов римских статуй, объяснив, что будет использовать их как модели для живописи, и Тонио помог кучеру аккуратно завернуть эти сокровища в старые простыни и донести до кареты. Она купила также портреты, потрескавшиеся и потемневшие, но полные богатых и важных деталей.

Ему было очень легко с ней. Ее самообладание восхищало его. И ему нравилось, хотя он и не задумывался об этом, ощущение насыщенности ее жизни. Он слушал, как она говорит о своих сокровищах, о том, что должна научиться лучше рисовать руки и ступни, о том, что должна изучать цветы, ткани, должна научиться понимать, что хорошо, а что плохо.

Им владело чудесное ощущение того, что он знал эту женщину всегда, был с нею всегда и всегда наслаждался ее милым обществом, и в то же время каждый ее жест, каждое колыхание золотистых волос изумляли его.

Карета выехала из Рима и двинулась на юг по открытой местности. Часто встречающиеся на пути развалины придавали ландшафту романтическое очарование. То за виноградной лозой проглядывал акведук, то вдруг возникала какая-нибудь одинокая колонна, придавая пейзажу вид запустения и разрушения. Задушевным голосом Кристина рассказывала ему об удивительной красоте Италии и о том, что итальянский ландшафт снился ей и она поняла это, едва его увидела, и что ее муж, который всегда был очень добр к ней, возил ее по всей Италии и давал возможность делать зарисовки или писать картины, когда она захочет.