Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

госпожою Необходимостью с лошадиной или еще какой-либо мордой (весьма значительный персонаж, появлявшийся время от времени и напоминавший, что игра имеет ограничения);

Чарли Чаплином, червяком, облаком, обезьяной, Конфуцием, лейкоцитом, Петром Первым, мнимым числом, мушиным императором, психовизором некоего профессора Галиматьяго и прочая, и прочая — и все это с помощью простой детской присказки: "А давай, будто мы…"

— Так вот откуда ролевой тренинг…

— Обычнейший метод детского мышления, достигший у Академика степени духовного состояния. Он серьезно играл во все и просто-напросто не умел не быть всем на свете.

— А как насчет спортивных игр?

— А вот это не очень. Не понимал духа соревнования. Был в курсе спортивных событий, но ни за кого никогда не болел. Когда играл сам, выигрыш был ему интересен только как решение некой задачи или проверка гипотезы, ну еще иногда как действие, в котором возможна и красота. В футбольном нападении отличался виртуозной обводкой, часто выходил один на один, но из выгоднейших положений нарочно не забивал: то паснет назад или ждет, пока еще кто-нибудь выскочит на удар, то начнет финтить перед вратарем, пока не отберут мяч. "Ну что ж ты делаешь, мерин ты водовозный! Опять выкаблучиваешься!.." Правда, в качестве вратаря он подобного не допускал, за реакцию получил даже титул вратаря-обезьяны. А настоящим асом стал в жанре пуговичном…

— Пуговичном?..

— Да, а что вас удивило? Пуговичный футбол — прошу вас, коллега, непременно указать это в книге на видном месте — придумал и ввел в спортивную практику ваш покорный слуга, отчего несколько пострадала одежда моих родителей. В одиннадцать лет от роду на что только не пойдешь в поисках хорошего центрфорварда…

— Серьезно, так вы и есть тот неведомый гений?.. По вашей милости, стало быть, и я срезал с папиного пиджака целую команду "Динамо"?

— Кляча тоже отдал должное этому типично-обыкновенскому увлечению, но и оно у него имело не спортивный характер, а было одним из способов мыслить, каждая позиция была чем-то вроде уравнения, в которое подставлялись всевозможные символы. Однажды он даже начал развивать мне теорию Пи-футбола, как он его окрестил, толковал что-то о модельных аналогах ограничения степеней свободы, где каждый промах, если его выразить в математических терминах, дает структуру для сочинения анекдота, тематическое зерно для сонатного аллегро или сюжет для романа. Уверял меня, будто бы именно Пи-футбол натолкнул его на идею карты…

Этот момент тоже прошу отметить особо.

Где-то с середины шестого класса он начал составлять карту связи всего со всем. Карта зависимостей, взаимопереходов и аналогий всех наук, всех искусств, всех областей жизни и деятельности, всего, вместе взятого…

Ее нужно было как-то назвать, покороче, и он решил, что название «Эном» из упомянутой уже игры — подходящее по звучанию.

Вначале Эном этот представлял собой действительно подобие карты, с расчерченными координатами, с материками и островами, с невероятным количеством разноцветных стрелок Потом видоизменился: стрелок стало поменьше, зато появилось множество непонятных значков — шифров связей и переходов; наконец, от плоскостного изображения дело пошло к объемному — какие-то причудливые фигуры из пластилина, картона, проволоки…

Вот возьмем, например, длинноухий вопрос (его эпитет, он любил так говорить: вопрос толстый, лохматый, хвостатый — вопросы для него были живыми существами), — длинноухий, значит, вопрос: почему одним нравится одна музыка, а другим другая? Это область отчасти музыковедения, отчасти социологии, отчасти психологии… Показывал точку в системе координат, объяснял с ходу, что такое социология, то есть чем она должна быть, сколько у нее разных хитрых ветвей… В одну сторону отсюда мы пойдем к материку истории, не миновав континента философии и полуострова филологии; в другую — к океану естественных наук биологии, физике… Математика, говорил, — это самая естественная из наук, язык Смысловой Вселенной… А вот идет дорожка к плоскогорью физиологии: чтобы разобраться, почему в ответ на одни и те же звуки возникают разные чувства, нужно понять, как человек чувствует, правда ведь? Чтобы это узнать, надо узнать, как работают клетки вообще. Механизм клетки нельзя постичь, не уяснив происхождения жизни, а для этого надо влезть в геологию, геофизику, геохимию — в общем, в конгломерат наук о Земле; ну и конечно же, никак не обойти астрономии, во всем веере ее направлений, все-таки Земля есть прежде всего небесное тело. И вот мы уже прошли от музыковедения к проблеме происхождения Вселенной, вот такие дела…

ТЕСНОТА МИРА

— Простите Дмитрий Сергеевич, все-таки не понимаю. Почему ваш вундеркинд учился вместе с вами, в обычной школе? Неужели родителям и учителям было неясно…

— Спецшкол для профильно одаренных детей тогда еще не было, школ для глобально одаренных нет и сейчас. Универсальность не давала ему права выбора занятия, как иным не дает недоразвитость…

— А почему не перевели в старшие классы, экстерном? В институт, в университет? Ведь в исключительных случаях…

— Перевести пытались, и даже дважды. Сначала, почти сразу же, из нашего первого «Б» в какой-то далекий четвертый «А». Через две недели у матери хватило ума отказаться от этой затеи. Во-первых, ему там все равно было нечего делать. А во-вторых, четвероклассники над ним издевались. Не все, разумеется, но ведь достаточно и одного, а там нашлось целых двое, на переменах они его «допрашивали», используя разницу в весовых категориях.

В шестом решали на педсовете, исключить ли из школы за АМОРАЛЬНОСТЬ (уточним дальше) или перевести сразу в десятый, чтобы побыстрее дать аттестат. Приходили тетеньки из роно, ушли в недоумении. Отправили все-таки в десятый, к "дядям Степам", как мы их звали. Дяди Степы заставляли его решать самые трудные задачи, которые ему были так же неинтересны, как задачи шестого, а на переменах использовали в качестве метательного снаряда. Продержался недели три, потом с месяц проболел и вернулся к нам.

— И как был встречен?

— С радостью, разумеется. Еще бы, Академик вернулся. "Ну что, Кляча, уволили? Покажи аттестат". Без Академика нам, правду сказать, было скучновато.

— Но ведь ему-то, наверное, было с вами скучно отчаянно?

— Если представить себе самочувствие ананаса на овощной грядке, самолета среди самосвалов… Но на уроках можно украдкой читать, рисовать, думать, изучать язык — к восьмому он уже читал на японском… Сочинять музыку, разбирать шахматные партии…

— Увлекался?

— Да, одно время… Представляете, как мне было обидно? В шахматы ведь научил его играть я, тогдашний чемпион класса, не кто-нибудь, а у него даже своих шахмат не было. Но я не выиграл у него ни одной партии, только самую первую едва свел вничью. Особенно неприятно было, когда он доводил свое положение, казалось, до безнадежного, а потом начинал разгром или сразу мат. Не жертвы, а просто издевательство. Я взял с него слово не играть со мной в поддавки…

Быстро стал чемпионом школы, победителем каких-то межрайонных соревнований, получил первый разряд, играл уже вслепую, но потом вдруг решительно бросил — утверждал, что правила оскорбляют воображение, что ладья неуклюжа, ферзь кровожаден, король жалок… "Король не должен никого бить, а только отодвигать, зато после каждых трех шахов должен иметь право рождать фигуры. Пешка должна иметь право превращаться в короля…"

— Ого… А музыке его где учили?

— Дома инструмента не было, но у Ольги Дмитриевны, одной из соседок, было пианино. Дама из старой интеллигенции, иногда музицировала, попытки Шопена, Шуберта… Постучал как-то в дверь, попросил разрешения послушать. Во второй раз попросил позволения сесть за инструмент и подобрал по слуху первые несколько тактов «Весны» Грига, только что услышанной. В следующие два-три посещения разобрался в нотной грамоте, чтение с листа далось с той же легкостью, что и чтение книг. Ольга Дмитриевна стала приглашать его уже сама, а потом, когда она переехала, ходил играть к другому соседу, выше этажом. Играл всюду, при всякой возможности, у меня дома тоже, на нашем старом осипшем «Беккере». (Я, любя музыку и имея неплохие данные обычного уровня, был слишком непоседлив, чтобы пойти дальше Полонеза Огинского.) Импровизировать и сочинять он начал сразу же. Вскорости разочаровался в нотной системе, придумал свою — какие-то закорючки, вмещавшие, как он утверждал, в сто одиннадцать раз больше смысла на одну знаковую единицу, чем нотный знак. Вся партитура оперы «Одуванчик» занимала две или три странички этих вот закорючек.

— Но почему же его не отдали хотя бы в музыкальную школу?

— Отдавали. В порядке исключения принят был сразу же в третий класс. Через три дня запротестовал против сольфеджио, попытался объяснить свою систему и в результате был выгнан с обоснованием: "Мы учим нормальных детей". После этого вопрос о музыкальном образовании больше не возникал, чем сам Клячко был очень доволен. Играл где попало, писал себе свои закорючки, а в школе при случае развлекал нас концертами. Его сочинения и серьезные импровизации успехом не пользовались ("Кончай своих шульбертов", — говорил Яська), зато сходу сочиняемые эстрадно-танцевальные пьесы и музыкальные портреты вызывали восторг. Инструментишко в зале стоял страшненький, вдрызг разбитый. Академик его сам сколько смог поднастроил. Участвовал и в самодеятельности, в том числе и в довольно знаменитом нашем школьном эстрадном ансамбле…