Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

В тот год она получила даже больше, чем обычно, потому что "Мари-Лус" уже совершила свой первый рейс на Невольничий Берег, и из Лагоса капитан отправил в Ибадан несколько увесистых тюков вместе с письмом:

"Уважаемая миссис Митчелл де Лопес, почтительнейше уведомляю вас о том, что ваше судно "Мари-Лус" приступило к регулярным рейсам и будет совершать их по меньшей мере два раза в год, а возможно, и чаще. Пересылку писем с оказией взял на себя его преподобие мистер Клаппертон. На его адрес надлежит посылать всю корреспонденцию, предназначенную для отправки в Англию. Каждый раз, заходя в порт Лагоса, буду проверять, имеется ли таковая в наличии. Счастлив вам служить, Джереми Харпер, капитан.

Лагос, 30-е ноября 1832 года".

Этот праздник был одним из немногих поводов, когда мы, оставив дела, приезжали в город. В церемонии принимал участие мой брат, как глава рода Тутуола, – разряженый в пух и прах, брызгал эму из фарфоровой мисочки. Наш род считался под особым покровительством Йемоо, поэтому в агболе шел пир горой, всю ночь гремели барабаны, перекликались флейты, бегали голопузые ребятишки, надувая зобы зарезанных к празднику кур, и рекою лилось пальмовое вино. Говорящие барабаны перекликались между собой – из угла в угол двора, из агболе в агболе, из адугбо в адугбо. "Отчего так весело в нашем городе, нда, нда, Эгба?" – спрашивали вслед за барабаном танцоры. "Оттого что в нашем городе праздник, нда, нда", – отвечали барабаны, и хор повторял за ними.

Это были последние бестревожные дни. Их оставалось совсем немного.

Филомено, собравшийся в город в базарный день с ночевкой, прискакал обратно со сногсшибательной новостью: война! Большая война с хауса, которые давно пощипывали северные окраины йорубского государства и наконец вторглись в его пределы с большим войском.

Хорошего это не сулило.

Ясно было, что до Эгба, южной провинции государства Ойо, в состав которой входил Ибадан, хауса не дойдут. Но лет пятнадцать назад, когда я странствовала за морем, соседний Илорин захватили кочевники фульве. Они продали много жителей города в рабство, – захват рабов и обогащение, собственно, составляли суть всех этих войн; потом осели на землю, стали ее возделывать и жили спокойно – настолько, что к моему возвращению, как ни в чем не бывало, шла торговля, и каканфо покупал у них лошадей для своей конницы. Это потому, что Ибадан был твердым орешком. Но когда с севера напали хауса – единоверцы-мусульмане, им стало выгодно навалиться с тыла: вдвоем нападать на одного всегда выгодно. И еще я знала, что во время войны всегда поднимается муть в водичке, ловится рыбка и сводятся счеты.

Нам завидовали многие. Война давала хороший повод нас прижать. Я предвидела бессчетные поборы в пользу войска и множество всяких осложнений.

Они не замедлили начаться.

Недели не прошло, как за Громом примчался гонец от моего брата: требует к себе боле. Нечего делать: собрался и поехал. Я поехала тоже, ожидая подвоха. Аганве пошел с ним в дом правителя, я осталась ждать.

– Шанго, – сказал Шойинки, – ты богатый человек. Весь город свидетель, какие дары Йемоо принесли ты и твоя жена. Ты видишь, на пороге большая война. Почему бы тебе не подарить твоих лошадей городу, который тебя приютил?

– Мои лошади носят твоих воинов, господин, – отвечал Факундо, сдерживая гнев.

– Те, что остались – это кобылы, которые, как все женщины, боятся шума боя. Но если хочешь, я верну все каури, которые ты заплатил мне за лошадей. Купи на них еще.

Аганве мигнул придворному певцу – арокину, и тот понес что-то о неслыханной щедрости Шанго. Боле прикусил губу. Он рассчитывал совсем на другое, как рассказывал мне брат, съевший собаку на придворных интригах. Шойинки думал, что Гром начнет торговаться или отказываться; это давало повод натравить на него огбони. Так что, с одной стороны, мы выиграли – и еще раз опозорили боле. А с другой стороны – если человек так легко отдает мешки каури, то сколько же у него их?

– Смотри, – говорил Аганве, – вот увидишь, пройдет совсем немного времени, и у тебя опять станут просить. Не давай обглодать себя, как кость.

Мы возвращались в они, и за нами бежали слуги боле, чтобы забрать мешки.

– Гром, – сказала я, – кажется, нам опять пора начать упражняться в стрельбе из лука.

Дальше события понеслись с головокружительной для Африки быстротой.

Через несколько дней прибежали с поля испуганные эру, побросав мотыги:

– Чужие люди пришли воровать наш ямс!

Точно – десятка два мужчин в коричневых саронгах, с корзинами, лазили между высоких гряд.

– Это солдаты из городского войска, – сказал Филомено.

– Плевать, кто бы это ни был, – отвечал ему отец. – Эй вы, шакалы! Что вы делаете на моем поле?

Рявкнул он во всю силу своего громового баса, и солдаты перетрусили. Один из них, видно, старший, выступил вперед и сказал заносчиво (любая шишка на ровном месте в Африке до того спесива!):

– Мы воины великого города Ибадана! Нам скоро выступать в поход, защищать вас от фульве, и мы запасаемся едой, потому что ты, как всякий другой, обязан ее дать.

– Так что ж ты не пришел в мой дом и не попросил того, что тебе нужно? Боле, твой господин, знает, что я не жалею добра для города, давшего мне приют. Почему же вы, как шакалы, вылезли из кустов и выкапываете клубни, не спросив позволения хозяина?

Старший выпятил грудь, но отвечал уже не так спесиво:

– Воины великого Ибадана могут без позволения брать все, что им нужно, в своем городе.

– В таком случае я не вижу разницы между своими и вражескими воинами, – сказал Гром и вдруг дал коню шенкелей. Тот рванулся вперед и в два прыжка покрыл расстояние до воришек; свистнула плеть, и доблестные воины, как зайцы, бросились в буш, но тут мы с Филомено перекрыли им дорогу. Если кто-то ушел, не получив горячих, то таких было немного.

Конечно, солдаты обнаглели с ведома начальства. Наутро гонец стучался в ворота: нас требовали на суд за оскорбление воинов города.

Мы решили подать встречную жалобу, вместе с другими жителями они: солдаты пощипали не только наше поле. Толпой направились прямо во дворец, послав Аганве нарочного. Брат, запыхавшись от бега, догнал нас у дворцовой стены.

– Это все ерунда, цена которой десять клубней ямса, – сказал он. – Шойинки не простит того, как ты швырнул ему в лицо его мешки с каури, и начал строить козни, и это будет худо для вас и рода.

– Мы не дадим в обиду ни тебя, ни себя, брат, – успокаивала я его. – Мы вернулись из земли за морем умными и знаем много такого, что ему не снилось. Он наестся песку, если вздумает судить несправедливо.

Я впервые была во дворце. Огромный зал без одной стены, открытый в сторону двора.

У задней стены сидит на круглом табурете маленький толстый человек, его обмахивают опахалом. В середине – открытое пространство, а по стенам толкотня и давка, и со двора напирают в спину. У табурета сидят на пятках семь человек – судьи, все из числа жрецов и глав родов города.

Процедура началась длинная, тягучая, с многоговорением и цветистыми речами. Дело не стоило выеденного яйца, но разбирательство оказалось бесконечным. За нас говорил Аганве, по праву главы рода – так долго, что тени успели укоротиться на ладонь. Суть сводилась к двум фразам: Шанго доказал свою щедрость и преданность городу, так почему у него не попросили? Он бы дал больше, чем солдаты могли унести.

Судьи покачивали головами, по очереди произносили речи. Вердикт оказался в нашу пользу. Шойинки трясся от злости, но спорить с судом огбони не мог и он. Не знаю, на что он рассчитывал, но придраться оказалось не к чему. Нас отпустили с миром.

Аганве сказал:

– Это только начало…

Не прошло недели – опять гонец стоял за воротами. Боле требовал Шанго ко двору, чтобы тот отправился в Илорин покупать лошадей для войска.

– Хоть раз нашли мне стоящее дело, – сказал Гром.

Войны с фульве еще не было, путь оставался спокойным, и ничего удивительного в том, что именно такого знатока, как мой муж, посылали на конский базар. Сын ехал с ним. Оба были хорошо вооружены, в том числе пистолетами. Старика Серого не взяли в дальнюю дорогу, он остался дома. А я, настороженная предыдущими событиями, попросила на время пожить в нашем они Идаха, хоть это и было против обычаев.

И вот на третью или четвертую ночь я проснулась от ворчания старого пса. Идах уже не спал и прислушивался у двери, приоткрыв плотную циновку. Лил дождище с грозой, гремело, шарахало. Вдруг к грохоту грозы добавился треск выстрела, удар, чей-то вопль, удаляющееся шлепанье ног по грязи. У ограды лежал человек, свалившийся внутрь: его задела пуля, но упал он скорее с испуга, и от испуга же орал, потому что Серый, успев вылететь из дома в мгновение ока, придавил его как полагается и рычал прямо в ухо.

Мы втащили бедолагу в дом и по форменной коричневой повязке определили, что он илари из числа дворцовой прислуги.