Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Это нас изумило. Женихаться ему было все же рановато. Факундо говорил: "Нет, я не был таким скороспелкой". "Ты свое потом наверстал", отвечала я. "Но начал-то на пару лет позже… шустер, прохвост!" Мне что-то тоже не верилось в такую скороспелость, но, обсудив все хорошенько, мы решили парня не трогать.

Он был человек самостоятельный и проводил больше времени с Идахом и его семьей, чем с нами. То, что дети, взрослея, отдаляются от родителей, мы знали; а Филомено рано повзрослел и был сам себе голова. Он по-прежнему ездил на поседевшем от старости Дурне, у левой ноги коня труси Серый, с поседевшей мордой старый пес, за спиной – лук и стрелы, у широкого кожаного пояса – мачете. В таком виде он появлялся в городе. На базаре его знали лучше, чем нас. Он мелькал там гораздо чаще, чем мы, появляясь на видном месте под деревьями, где всегда сидела какая-нибудь из жен Идаха, с товаром, и выгружала из седельных мешков то плетенку с яйцами ткачиков, то корзину черных сонь, то черепах, гремящих панцирями, то связки подстреленных птиц. Его приветствовали дружелюбно, потому что он, как всякий уверенный в себе человек, отличался спокойным дружелюбием.

Ребенок? Черта с два: это маленький джентльмен, который имел в руках хорошее ремесло и без нас мог вполне обойтись… хотя конечно, мы были большими друзьями и очень любили друг друга. Что, прикажете такому читать мораль о том, что положено и что не положено? Бросьте, напирать на родительскую власть – пустое занятие. Так что мы помалкивали… пока он однажды не вернулся из города, везя на крупе коня свое приобретение.

Она была одета в цветастый креп из наших запасов, – значит, он переодел ее в городе, в нашем илетеми, и на нее глазел весь род. Ну, и мы полюбовались – стоило посмотреть хотя бы на то, с каким важным видом наш проказник соскочил с седла и помог спуститься девушке – он лопался от гордости и при этом был серьезен, как гробовщик. А до чего ловко он снял девчонку с конского крупа – Факундо был готов взвыть от восторга, но сдержался – только в глазах плясали черти.

Девушка оказалась лет шестнадцати, ростом вровень со мной (почти на голову выше самого Филомено) и очень красивая. Мягкий овал лица, большие широко расставленные глаза, курносый, а не приплюснутый нос, пухлые розоватые губы и бархатистая кожа цвета густого кофе со сливками. На лице и руках – ни одной линии татуировки, значит, она эру – рожденная в рабстве. Но, видно, не из тех, что скребут котлы, хотя поглядывала на нас с любопытством и испугом.

– Ее зовут Нжеле, отец. Я построю ей хижину на женской половине. Нужно, чтобы кто-то коптил дичь, которую я добываю.

– Хорошее дело, – отвечал тот. – Мясо быстро портится в жару, а ты порой приносишь целую антилопу или крокодила… Ей построят хижину и отдельную коптильню, и думаю, без дела сидеть Нжеле не будет.

А когда сын увел девчонку внутрь двора, Гром с ошеломленным видом повернулся ко мне.

– Ведь она похожа на тебя, какой ты была лет пятнадцать назад – и лицо, и фигура, и походка! Только у тебя черт под юбкой сидел – там он и остался; а у этой, похоже, и не ночевал. Конечно, – заключил он философски, – для копчения дичи могла сойти любая старушенция, но если Пипо потребовалась для этого красота в самом соку, – развел руками – что тут делать?

Я выведала подробности у брата – Аганве, конечно, все знал. Нжеле была из дома правителя города – служанка одной из жен, не угодила чем-то госпоже и была продана. На продаже был устроен, по-нашему говоря, аукцион, и Пипо, перебив солидных покупателей, выложил все свои каури и две нитки позолоченных стеклянных бус. Бусы-то и решили дело. Потом он ее привел в агболе, чтобы переодеть – и весь агболе гудел до вечера. Ночевать он там не стал, вернулся в они в тот же вечер похвастать покупкой.

– Я ему ничего не сказал, – ухмыльнулся Аганве. – У него на языке не слова, а перец. Он как, сам уже с ней справляется или просит отца помочь?

Похоже, это занимало всех до единого в агболе. Но мне пришлось разочаровать брата, так же как и остальных. Нжеле трудилась как пчелка днем, однако ночью ее никто не беспокоил.

– Ай, – сокрушался Аганве, блестя глазками, – этот плод перезреет, пока твой мальчишка сумеет раскрыть на него рот!

Подобных шуточек было множество, но Пипо пропускал все мимо ушей.

Стоял сухой сезон, и в илетеми постоянно был наготове гонец, чтобы оповестить нас о приезде Мэшемов. И они приехали – выйдя из лондонской гавани в конце января, прямо в пекло между тропиками, когда в полдень топчешь собственную тень.

Больше полутора лет прошло после предыдущего визита, и это время было благоприятным и для нас, и для них.

– Похоже, госпожа Йемоо любит и нас и вас, – проговорил важно Мэшем-старший, берясь за саквояж с документами. – Я вот думаю, не пора ли переименовать фирму?

"Мэшем и Тутуола" – как звучит?

Мне это было все равно. Важнее, что за время, прошедшее со времени последнего визита, капиталы фирмы почти удвоились. Причем доля Тутуолу относительно доли Мэшемов увеличилась еще больше, так как старик должен был обеспечить приданое трех дочерей – разорение, истинное разорение! Но абсолютная величина капитала Мэшемов настолько возросла, что старик мне простил то, что Санди не сделал предложение ни одной из кузин. Впрочем, не совсем так: та, что с детства считалась его нареченной, соблазнила купеческим приданым бездельного отпрыска титулованной фамилии. Отец был в отчаянии, что капитал уходит из семьи, но ничего не мог поделать.

Факундо при посредстве Санди вникал в торговые дела. Он сам был купец, хотя занимался только лошадьми. Но кто умеет купить и продать, не растеряется с любым товаром и сумеет сосчитать прибыль. Правда, с такими суммами дел ему иметь не приходилось. К тому же надо было понять разницу между песо и фунтом или гинеей.

Но познаний в арифметике хватило, и, закончив подсчеты столбцом, Гром присвистнул:

– Сеньор Лопес в жизни столько не получал с конного завода.

Мы оказались куда богаче своих прежних хозяев. Я прямо кожей почувствовала – у мужа снова в пятках свербит. Но рядом был сын, а сыну нравилось в Африке.

А сын сидел, забавляя двухлетнюю сестру, помалкивал, выждал паузу в разговоре и вдруг обратился к младшему из гостей:

– Санди, я хочу с тобой поговорить. Только без обид, потому что мы мужчины и друзья.

Кто не насторожится при таком начале?

– Я знаю, что хотел бы получить себе мою мать. Но это у тебя не выйдет.

Санди запунцовел от бешенства, но выслушал дальше:

– Я не вижу причины, по которой ты не можешь жениться на моей сестре, когда она вырастет. Правда, до этого долго ждать. А чтобы ты подождал и не соскучился, у меня есть для тебя подарок.

Он хлопнул в ладоши, и вошла Нжеле. Да, это была Нжеле, но мы все раскрыли рты, потому что Нжеле была в европейском платье – том самом роскошном шелковом платье, что я носила на корабле. Она в самом деле удивительно походила на меня, казалось, это я сама стою на затененной галерее, только вдвое моложе…

Оказывается, вот для чего он выискивал и приберегал девчонку! А как он умудрился ее одеть, до сих пор для меня загадка. Во всем Ибадане тогда не было человека, умевшего одевать европейское платье.

Пока мы глазели на это чудо, Санди, заикаясь, вымолвил:

– Что же я буду с ней делать?

Я не скажу того единственного слова, которое произнес мой сын. Он сам покатывался со смеху с нами вместе.

А вечером, когда все улеглись, мы перечитывали письмо от Каники. У кума все было по-прежнему!

– Поразительно! – сказал Гром. – Убей меня бог за такие слова, но я удивляюсь, как он жив до сих пор. Я бы отдал все эти деньги, которых мы все равно в глаза не видим, чтобы, как раньше, покуривать с ним у нашей хижины на Аримао… от которой сейчас столбов не осталось. Да было это или не было – Гавана, Матансас, Санта-Клара, конные базары, звонкая монета, мулатки в платьях в сборку, с корзинами на головах, разговоры с покупателями – кто кого околпачит? Даже не верится, что все это было.

– Да, – в тон ему отвечала я, – и плеть, и колодки, и тюрьма в Санта-Кларе, и обалдуй сеньор Лопес, и война со всеми белыми, что встретятся по дороге…

Неужели тебе опять захотелось убивать?

Он повернулся ко мне и глядел с такой тоской, что сердце сжалось:

– Пропади все пропадом! Там нам нет места, а тут – воля твоя – мне тошно. Все не так: и солнце не солнце, и дождь не дождь, и зверье какое-то непонятное, дороги не те, что у нас, и базары на базары не похожи, и деньги не деньги, и бабы дуры, и негры все до единого босаль, а я – креол! Тебе не надо объяснять, ты сама такая. Если бы не дети… Ну ладно, если лет через пятнадцать все перевернется вверх тормашками и Санди женится на Мари-Лус. Но все на свете, милая, стоит на ногах, и скорее девчонка попадет в гарем из десяти жен, и муж к ней, как тут водится, годами заглядывать не будет. А сын? Пойдет в солдаты, дослужится до начальника армии? А потом сменится правитель, и что после этого будет, известно одному сатане, тут свои живьем съедят при удобном случае! Или лазить по болотам за крокодилами всю жизнь, завести кучу жен, чтобы торговали на базаре едой?