Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Почему, дьявольщина, я не могу при случае обратиться за чем-нибудь к твоей матери? Почему одна из этих девчонок не может готовить еду на всех, а непременно каждый сам себе, хотя все эру наработались на поле и падают с ног, но вынуждены готовить себе сами? Зачем уродуют лица татуировкой? Отчего всякий, кто только прыщ на ровном месте, требует, чтоб ему кланялись ниже, чем генерал-губернатору?

А человеческая жертва злым духам? Ты потерпела бы такое там – там, где мы были симарронами? Каники разнес бы там все и всех на клочки, и помогали бы ему и ты, и я, и Идах. А тут?

– Там мы были вне закона, Гром, – отвечала я. – А тут свои законы, так же как там – свои. Другое дело, что тут мы занимаем на лестнице удобную серединку, а там были на самом низу… или вовсе вне всего.

– Очень мне не нравится эта лестница, – возразил Факундо. – Мне она не кажется устойчивой.

– Чего ты хочешь? Все же мы тут свободны, а там были рабы.

– А Идах? Он тоже был свободным… и те, кого мы выручили с ним вместе, тоже. А завтра снова могут оказаться рабами, потому что ими в свою очередь помыкает какой-то раб, и все они помалкивают. Даже Идах! А он пришелся в компанию с самим Каники.

И, помолчав, добавил:

– Здешняя жизнь похожа на трясину: так же зыбка и неустойчива. Мне здесь не на что опереться… лестница! Здешняя лестница мгновенно может перевернуться с ног на голову. Здешние люди не умеют и не хотят стоять друг за друга. И душно и тошно от этого всего. Я не раб; но и свободным я себя не чувствую здесь, воля твоя, жена.

Мы говорили по-испански. Мы пользовались этим языком между собой, потому что у стен слишком часто находились уши.

Факундо, привыкший уважать только тех, кого он хотел уважать, уже имел неприятные столкновения с теми, кто был в силе. Отчасти это и послужило причиной для переезда в они. Другая была в том, чтобы обосновать на новом месте свой конный завод, но убраться подальше от всевидящих глаз огбони тоже было важно.

Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.

Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.

Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!

Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.

Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.

Жеребились кобылы, увеличивался наш табун. Факундо был занят с хозяйством. Сын неделями пропадал из дома вместе с Идахом, снова взявшимся за охотничье ремесло.

Филомено исполнилось десять, когда родилась сестренка, но он выглядел старше – рослый и крепкий в отца и совершенно бесстрашный. Как раз такой, каким должен быть мальчик, выросший на взаправдашней войне.

К слову, Идах мог жить припеваючи, ничего не делая. Но он любил охоту, любил ее азарт и, видимо, поэтому так легко втянулся в жизнь симаррона, что она напоминала ему прежнюю, вполне привольную. Никто из моих двоюродных братьев не уродился в отца удалью, и внучатый племянник ему пришелся как раз кстати. "Пусть сыновья сажают ямс; охота – дело лишь того, кому она по душе". А Пипо она напоминала прежнюю войну и несла с собой порою нешуточные опасности. В лесу водились слоны, кабаны-бородавочники, в болотах и сырых зарослях – буйволы, черные как нечистая сила, крокодилы ничуть не меньше тех, что караулили пути на Сапату и, конечно, леопарды. Раньше по нашим местам попадались и львы, но к тому времени о них уже не было слышно. А леопарды гоняли обезьян, заставляя их подниматься на самые высокие деревья, сбивали табун в пугливую кучу, державшуюся подальше от кустарников и пальметто, убивали коз, а случалось, уносили зазевавшихся или ушедших слишком далеко от жилья детей. А наша троица – Идах, Пипо и Серый – дважды выходили выслеживать убийцу и возвращались с тяжелой шкурой на плечах.

Старшие жены Идаха, происходившие из старинного торгового рода Идеммили, имели на базаре постоянное место, у которого всегда толпился народ. В городе не хватало мяса, стоило оно дорого, и рядом дичью да еще курами и козами продавали ящериц и мышей – пищу бедняков. Обе жены встречали мальчика в городском доме, как почтенного гостя, и чаша эму подавалась ему с поклоном, как взрослому. Это неизменно бесило Аганве, но он помалкивал – умница мой братец был. Он, правда, неизменно поддразнивал племянника вопросом:

– Ты храбрый охотник и воин, ты самостоятельный человек – так отчего же ты не женишься?

– На что сынок отвечал ему одним из присловьев Данды (к вящему восторгу обоих дедов):

– Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?

Но однажды он ответил дяде так:

– Я не хочу, чтобы за мою жену платил отец. Я сам куплю себе женщину, когда наберу каури.

Шуточки Аганве стали солонее:

– Ну, на какую женщину у тебя хватит каури? Хромую, слепую или такую, как ты?

– Хромую или слепую мне не надо, дядя, – отвечал Филомено, – но такая, как я, стоит недешево.

Аганве поперхнулся под обидный смех отца. Но промолчал – а что ему оставалось?

Филомено подружился с моим отцом Огеденгбе, хотя к кузнечному делу не имел никакого интереса. Разве что ковка наконечников для стрел и копий занимала его слегка, но удержать сорванца в кузне надолго было невозможно. В городе бывать подолгу он тоже не любил и вскоре удирал обратно в они, всегда на неизменном старом вороном и с неизменным Серым у стремени.

Вот Серый – тот тоже с трудом переносил город. У него поседела морда, но хватка была все та же, хотя после ранения у него от быстрого бега или напряженной охоты сипело в груди. Все равно он держался, словно был брат черту и кум королю и не имел соперников в собачьих драках. Охоту он любил со страстью дикого зверя – каким, по сути, и был.

Диким чем-то веяло и от другого сына, возвращавшегося из леса или саванны – разгоряченный, взволнованный, и каждый раз вспоминала, как такой же жаркий, со стучащим сердцем, возвращался он ко мне из Санта-Клары, помогая освободить отца.

Ушибы, царапины, раны все были ему нипочем. Факундо качал головой:

– Ты была права, что не оставляла его сидеть в паленке. Он закален, как настоящий мужчина. Только вот грамоте ты его учила зря. Она ему теперь пустой груз, как и нам с тобой.

Так, более или менее мирно, прошли что-то года полтора или больше… В Африке, где никто никуда никогда не торопится, время отсчитывается весьма приблизительно – сухой сезон, дождливый сезон, никакой тебе суеты месяцев, дней недели, чисел и часов. Мы вели календарь на манер Робинзона, но он был неточен. Мы приехали в начале сухого сезона. А в середине следующего сезона дождей – да, прошло побольше полутора лет, – поздним вечером поднял на ноги посыльный от брата:

– В наш агболе пришли белые люди, которые ищут вас!

Наутро собрались и поехали.

Конечно, это явились Мэшемы: кому ж еще было нас навещать! Мы им обрадовались куда больше, чем думали.

Старик Мэшем не изменился – все так же поблескивал острыми серыми глазками и мохнато щурился. Но в Санди произошли большие перемены. Он возмужал, раздался в плечах, слегка огрубел, хотя не утратил плавной юношеской гибкости. Больше всего меня поразило то, что он приветствовал нас всех на бойком испанском – за прошедшее время успел выучить этот язык и мог объясняться с остальными.

– В конце концов, я выучу даже ту тарабарщину, на которой вы тут говорите, – дайте срок.

Пипо степенно подал ему руку, а Гром, обнимая, едва не переломал ребра.

Санди по-прежнему оставался влюблен в меня, и не скрывал этого. Он с каким-то даже недоумением смотрел, как я разворачиваю кожаную накидку и достаю оттуда девочку, и понял, что это моя дочь, лишь когда я приложила ее к груди. Он помрачнел… но что же было делать? Не он первый и не он последний встречал такую судьбу.

Мы сидели в илетеми и под шум ливня читали письмо, добиравшееся к нам много месяцев, с трудом разбирая угловатый неровный почерк куманька.

"Я живу, как жил – вы эту жизнь, кажется, не забыли. Может быть, чуть-чуть потише, потому что портняжка не совсем та компания, что были вы. У меня теперь есть девчонка – говорят, похожа на моего отца, хотя я его в глаза не видал.

Жена хотела сына, но кажется, больше чтобы мне угодить, а я не против дочери. На крайний случай – будут сорванцами внуки, до которых я не доживу. Если бы не уехал так далеко крестник, я бы сказал, что ему будет невеста. Расскажите, как у вас жизнь и все такое прочее. У нас все хорошо, если бы не было без вас так скучно. Крепко обнимаю вас. Ваш куманек.