Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941 - Лидия Чуковская

4/XII 4 2 Очень противно писать.

Третьего дня ко мне спустилась Булгакова и сообщила, что у нее Раневская со страшным известием: Львова получила бумажку от Лежнева, в которой он разрешает ей занять комнату NN «вплоть до выздоровления».

Я удивилась. Поднялась наверх. Фаина очень оживленно мне все это изложила и просила пойти к Лежневу, выяснить. Охала, ахала «NN переезжает, а я так занята съемками, как же она будет одна» и пр.

Вчера я уже собиралась отправиться к Лежневу, когда Лида передала мне телеграмму для NN от Гаршина (ей дали Радзинские), и мы решили зайти в больницу.

Пошли. Увидели в окно палаты, что NN на ногах. Передали телеграмму.

В саду нас нагнала Раневская.

Обращаясь исключительно к Лиде[586], она рассказала, что надо устраивать NN в стационар, что Ломакина обещала, но нет мест, и надо звонить Ломакиной, а ей, Раневской, неоткуда, и она снимается, а тут надо идти приводить в порядок комнату NN, а она замучена и пр.

Черт дернул меня ляпнуть, что позвонить Ломакину могу я.

Фаина вцепилась: «так, значит, вы это сделаете».

Я обещала.

Пришла к Лежневу. У него сидел в кресле бурбон – Тихонов.

Лежнев позвонил при мне секретарю ЦК Матвееву, который обещал комнату на Пушкинской. Положил трубку очень довольный.

«Оказывается, Л. К., Матвеев говорил с Ломакиным, и тот устроил NN в стационар. Так что комната будет позже».

– Удивительно, – сказал Тихонов, – жены-мироносицы бегают, жалуются, а перевезти А. А. на Пушкинскую не могут. Ведь ЦК давно готов ее там устроить, все для нее сделать.

– Да, но NN не хотела, потому что ей дорого. 200 р. А у нее пенсия – 150 и редкий литературный заработок.

– Ахматова не может заработать в Ташкенте 200 р? – Ну что вы! Написала стихотворение – вот и 200 р, – очень грубо и глупо сказал Тихонов.

Относительно Львовой Лежнев сказал, что все это недоразумение, и она ему дала неверные сведения. Записка аннулируется.

Я пошла обедать. Обедала за одним столом с Марией Мих. Волькенштейн.

– Вы знаете, – сказала она мне, – Ф. Г. поручила мне к завтрему прибрать комнату NN. Я очень тороплюсь.

Молодец, Фаина!

И к вечеру я решила постепенно, что звонить Ломакиной я не буду. В самом деле, зачем хоровое пение перед властью? Ф. Г. с ней уже говорила – пусть дальше сама и говорит… Тем более, что там очевидно все уже сказано.

По-видимому, NN просила Ф. Г. не надоедать Ломакиной и Ф. Г. хочет, чтобы надоедала я. Так я понимаю… О, придворный интриган!

Сегодня утром я пошла к NN.

Она вышла ко мне в переднюю. В буром халате, голова повязана полотенцем, на ногах – что-то вроде мужских кальсон. Лицо неприветливое, злое.

Я передала ей записку для Ф. Г., в которой сообщаю, что Ломакиной не звонила.

NN вынесла стул, и мы вышли на крыльцо.

– «Как тепло! Какая весна», – повторяла NN.

Сегодня – и вчера – тут очередная весна. Днем жарко.

Очевидно, NN очень озабочена тем – возьмут ее в стационар или нет.

Пока мы сидели – на том берегу реки палили: киносъемка.

Расспрашивала об Африке.

На прощание сказала:

– «Как Надя? Очень я соскучилась по ней… Ну вот, скоро буду дома – тогда увидимся…»

Я передам это Н. Я. Но вряд ли она обрадуется.

Когда вечером я пришла домой из гостей, оказалось, что была Раневская, которая сообщила, что завтра перевозит NN на ул. Карла Маркса: в обещанном стационаре не оказалось места.

Итак, снова у разбитого корыта.

6/XII 42 Вчера с утра я отправилась в Союз к Лежневу – попытаться все же сделать дело со стационаром.

Неожиданно для меня оно удалось.

Лежнев позвонил Матвееву, звонила я, Сомова; и Раневская на машине отвезла NN в стационар.

Все это было, конечно, по-ташкентски: машина приехала, а шофер не знал, куда везти; Матвеев (секретарь ЦК) не знал, что Дурмень закрыт и стационар на Жуковской и т. д. Но в конце концов все устроилось.

Теперь только бы за это время устроить Пушкинскую.

Тихонов продолжает свою странную линию. Вчера, когда мы с Сомовой – очень горячо отозвавшейся – волновались у телефона, он вдруг сказал на всю комнату:

– Хорошо быть беспомощной или казаться такой. Очень удобно.

11/XII 4 2 Последняя моя запись об NN – о человеке. Как человек она мне больше не интересна. [Несколько строк вырезано. – Е. Ч.]. Что же осталось? Красота, ум и гений. Немало – но человечески это уже неинтересно мне. Могу читать стихи и любоваться на портреты.

Сегодня я пошла к ней в стационар. Она вышла ко мне – в нарядном синем халате, с пушистыми, только что вымытыми волосами.

Разговор, который мы вели, был странен – по злости с ее стороны, по какой-то упорной маниакальности. Сначала мы поговорили о письме – она, два дня назад, получила письмо от Левы. Разговор был довольно ровен и спокоен, потом вдруг:

– «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал все время себе мой паек – весь мой паек. Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. Это после стольких демонстраций заботы и преданности».

– Кому же он признался?

– «Фаине Георгиевне».

Я молчала. По-видимому, раздраженная этим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме.

Потом:

– «Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть. Почему-то она ни разу не пришла…»

В ответ на мой удивленный взгляд:

– «Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уж была слишком страшная… (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) А здесь нарядно, хорошо… Пусть она придет в воскресенье… Ведь она и Ф. Г. и Ломакина спасли мне жизнь. Иначе я давно лежала бы на кладбище. Особенно после того, как ваш убийца врач, которого вы привели [зачеркнуто полторы строки. – Е. Ч.] Скажите, зачем вы его тогда привели? Для чего?»

– По-видимому для того, чтобы убить вас, NN. Для чего же еще!

Затем – от полной растерянности перед этой настойчивой грубостью, непостижимой и непристойной [продолжение отрезано. – Е. Ч.]

Скоро пришла Ф. Г. Я встала. NN радостно подошла к ней:

– «Я сама мыла голову!»

– «Ну NN, разве можно самой!»

[вырезана половина страницы. – Е. Ч.]

Тихонов говорил мне, что экземпляр рукописи уже получен. Многое вымарано. В частности – «Тринадцатый год».

«Так бывает в жизни…»

Сохранились шесть «Ташкентских тетрадей» Лидии Чуковской за 1941—42 годы. Большая часть записей в этих тетрадях касаются Анны Ахматовой, но есть и другие – стихи этого времени, написанные самой Л. К., случайные разговоры, услышанные на улице, домашние события. Одна из этих шести тетрадей подарена Анной Андреевной.

Первое время после разрыва с Ахматовой Л. К. возвращалась мысленно к его причинам.