Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

Короче, гегелевское государство мыслилось как гарант личнос­ти от произвола власти, а кавелинское было гарантом бесправия этой самой личности. Смысл дела состоял для Кавелина вовсе не в свободе личности, а в могуществе государства, в его способности преодолеть «семейственную» фазу. Не свободное, а сильное госу­дарство совмещало в себе для него функции демиурга и цели исто­рии. И поэтому всё, что содействовало его укреплению, автоматиче­ски оказывалось прогрессивным, все жертвы, принесенные ему, ис­купленными, все преступления во имя его оправданными.

«Государственная необходимость» (таинственным и необъяснен- ным образом совпавшая у Кавелина с «началом личности») станови­лась паролем, разрешающим всетайны, все нравственные сомне­ния, все противоречия. Последняя истина была найдена. В этой заим­ствованной у Гегеля идее и состояло, собственно, интеллектуальное наследство Кавелина, завещанное им русской историографии.

И если в его теории оставались еще прорехи и темные пятна, то к услугам основанной им государственной школы оказались такие первоклассные эксперты и блестящие интеллектуалы, как С.М. Соло­вьев, Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский, Н.П. Павлов-Сильванский, П.Н. Милюков, Г.В. Плеханов. Они придумали объяснения тому, чему не сумел их придумать русский Гегель. Они устранили противоре­чия, которые ему не удалось устранить. Их концепции были полны изящества и, можно сказать, художественного совершенства. Во всяком случае неспециалистам — да, впрочем, и специалистам — казались они неотразимо убедительными. Судите сами.

«Камень, — скажет Соловьев, — разбил Западную Европу на многие государства... в камне свили себе гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками; камень давал им независимость, но скоро и мужики огораживаются камнем и приобретают свободу и самостоятельность; всё прочно, всё определенно, благодаря кам­ню... На великой восточной равнине нет камня... и потому — одно не­бывалое по своей величине государство. Здесь мужам негде вить се­бе деревянных гнезд... Города состоят из деревянных изб, первая искра — и вместо них куча пепла... Отсюда с такой легкостью старин­ный русский человек покидал свой дом... И отсюда стремление пра­вительства ловить, сажать и прикреплять».14

«Достаточно взглянуть на её [России] географическое положе­ние, — согласится Чичерин, — на громадные пространства, по кото­рым рассеяно скудное население, и всякий поймет, что здесь жизнь должна была иметь иной характер, нежели на Западе... Здесь долж­но было развиться не столько начало права... сколько начало влас­ти, которое одно могло сплотить необъятные пространства и раз-

u С.М. Соловьев. История России, изд. Общественная польза, Спб., б/д., кн. 3, с. 664.

бросанное население в единое государственное тело... То обще­ственное устройство, которое на Западе установилось само собою, деятельностью общества... в России получило свое бытие от госу­дарства».15

«Изучая культуру любого западноевропейского государства, — объяснит Милюков, — мы должны были бы от экономического строя перейти сперва к социальной структуре, а затем уже к государствен­ной организации; относительно России удобнее будет принять об­ратный порядок, [ибо] у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная ор­ганизация обусловила государственный строй».16

«Основным началом русского общественного строя московско­го времени было полное подчинение личности интересам государ­ства, — услышим мы от Павлова-Сильванского. — Внешние обстоя­тельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существова­ние... требовали крайнего напряжения народных сил... Все классы населения были прикреплены к службе или к тяглу».17

«Чтоб отстоять свое существование в борьбе с противниками, далеко опередившими ее в экономическом отношении, — скажет Плеханов, — ей [России] пришлось посвятить на дело самооборо­ны... такую долю своих сил, которая, наверное, была гораздо боль­ше, нежели доля, употреблявшаяся с той же целью населением Вос­точных деспотий. [Если мы сравним] общественно-политический строй Московского государства со строем западноевропейских стран [и Восточных деспотий], у нас получится следующий итог: госу­дарство это отличалось от западных тем, что закрепостило себе не только низший, но и высший, служилый класс, а от восточных, на ко­торые оно очень походило с этой стороны, — тем, что вынуждено бы­ло наложить гораздо более тяжелое иго на свое население».18

Б.Н. Чичерин. О народном представительстве. M., 1899, с. 524-525.

П.Н. Милюков. Очерки по истории русской культуры, Спб., 1896, с. 113-114.

Н.П. Павлов-Сильванский. Государевы служилые люди, люди кабальные и закладные, 2-е изд., Спб., 1909, с. 223.

Г.В. Плеханов. Сочинения, M. — Л., 1925, т. 20, с. 87-88.

Конечно, все эти люди жестоко спорили между собою. Одни утвер­ждали, что в России не было феодализма, а другие, что был. Одни гово­рили, что в основе её неевропейского характера лежат различия меж­ду камнем и деревом, а другие, указывали на «деревянность» средне­векового Лондона и «каменность» Новгорода. Одни утверждали, что самодержавное государство выковывалось в «борьбе со степью», т.е. с кочевниками, непрерывно нападавшими на Русь. А другие возража­ли, что «борьба со степью» приходится на XI—XIII века, когда никакого самодержавия не было, и страна, напротив, распалась на удельные княжества, тогда как в середине XVI века, когда самодержавие и впрямь создавалось, никакой «степи» уже и в помине не было. И та же история с «полным подчинением личности государству». Одни объ­ясняли его «упорной борьбой Руси за существование», а другие обра­щали внимание на то, что возникло это «полное подчинение» лишь во времена Ливонской войны, не имевшей никакого отношения к «борь­бе за существование, но развязанной Россией во имя завоевания При­балтики (а, если верить Ивану Г розному, то и «всей Г ермании»).

Несмотря, однако, на свои споры, все они вышли из школы Ка­велина. В том во всяком случае смысле, что все безоговорочно при­няли его основополагающий тезис: самодержавное государство — в том виде, в каком оно исторически с середины XVI века сложи­лось — было единственно возможной формой государственности в данных (географических, демографических, экологических, геопо­литических или экономических — это уже зависело от пристрастий каждого из них) условиях.

Деревянная страна с редким населением, разбросанным по ма­лоплодородной равнине; бедная страна, продремавшая свою юность в «семейственной» фазе; страна — осажденная крепость, ок­руженная со всех сторон врагами, — какое же еще в самом деле мог­ло сложиться в такой стране государство, если не военно-крепостни­ческое самодержавие? Оно бывало жестоким, временами страш­ным, но альтернативы ему не существовало. И постольку, какое уж было, воплощало оно прогресс.

Эти люди делали свою работу, как мог убедиться читатель, не толь­ко с исчерпывающей скрупулезностью, но и изобретательно, с блес-

ком. Созданные ими концепции были замечательно стройны и обос­нованы всеми мыслимыми аргументами. Единственное, что можно по­ставить им в упрек — они решали задачу с заранее известным отве­том. Ту самую, что была сформулирована для них еще в 1846 году Ка­велиным. Доказать в ней требовалось не почему крепостническое самодержавие оказалось формой русской государственности, но по­чему оно было исторически необходимо. И стало быть, неизбежно.

Русифицируя Гегеля и адаптируя его к условиям николаевской националистической диктатуры, Кавелин нечаянно создал могущес­твенный «Государственный миф» — и с ним генеральную ось второй эпохи Иванианы, продолжавшейся до самого крушения император­ской России.

__ Гпава девятая

IP О Г) И Я Г осударственный миф

и реальность

Читатель уже, наверное, до­гадался, что именно на роковом перекрестке разрушительной «се­мейственной» и всеспасающей «государственной» фаз русской исто­рии и нашел себе место в концепции Кавелина Иван Грозный, неожи­данно превратившись в первостроителя — не только национального государства, но и, как это ни парадоксально, «начала личного досто­инства». В ключевую, одним словом, фигуру, с которой, собственно, и начался на русской земле прогресс. Можно ли было устоять после этого передсоблазном приравнять его к Петру? Ломоносов, как мы помним, не устоял. Кавелин тоже. Так явились его читателю «два ве­личайших деятеля русской истории, Иоанн IV и Петр Великий... Раз­деленные целым веком... они замечательно сходны по направлению деятельности. И тот и другой преследуют одни и те же цели. Какая-то симпатия их связывает. Петр Великий глубоко уважал Ивана IV, на­зывая его своим образцом, и ставил выше себя».19