Всходил кровавый Марс: по следам войны - Лев Войтоловский

Я не берусь утверждать, что все рассказанное мне старым Бондарчуком во всех решительно частностях согласуется с летописями старой Польши и старой Литвы. Но подлинный ли это исторический мир или легендарный и вымышленный, на нем лежит безусловная печать полесской подлинной правды. Ибо здесь каждый клочок земли — живая фантастическая легенда. Что ни шаг — рассеяны в полесских болотах тропинки, кочки и камни, из которых предание плетёт свои причудливые были и небылицы. В самом названии предметов и мест уже кроются тайные намёки: «Чёрный шлях», «Орловое гнездо», «Молчи» и «Встань», «Панская охота»... И эти волнующие названия недаром будят острое любопытство.

Старому Бондарчуку хорошо известны все заклинания и заговоры, которые могущественнее гроба и смерти. Он знает слова, которыми мёртвых подымают из могил. Мы же, люди скучной культурной прозы, с золотыми погонами на плечах, мы знаем только могущество золота и пушек. Оттого в нашей памяти почти совсем не удерживается чародейная сила слов, так светло и просто передающих и звуки победных труб, и треск щитов, и буйную дерзость кровавых поединков.

Под грохот орудий — сказка за сказкой — развёртывается волшебный свиток. Звуча и сияя, встают ожившие мертвецы.

Вот семь кирасиров.

Когда Наполеон был разбит в России, вся его армия стала отходить на Полесье. Но здесь стерегли его казаки. Они беспощадно делали своё дело. Каждый день натыкались в лесу полещуки на убитых французов. Как-то раз на лесной поляне бросились всем в глаза семь свежих трупов, семь юных кирасиров. Это были бравые ребята, семь рослых красавцев, с блестящими латами на груди и с чёрным пушком над губой. На берегах кровавой реки их ждали славные почести. Ибо у всех семи на груди (то есть спереди), как красный болотный тюльпан, сверкала запёкшаяся кровь. Эта кровь смывала с них упрёк в постыднейшем преступлении — трусливой измене долгу — и взывала о честном воинском погребении.

Но боялись казаков, хоть казаков и не было вблизи...

— Пана повесюць, — пояснил лукаво Матвей, — а ты три дня перед им шапку знимай — часом оторвецца...

Прошёл день, другой, третий — тела все валялись на поляне.

Людям было стыдно проходить мимо этих благородных лиц с потухшими глазами, устремлёнными в открытое небо. Души наивных полещуков никак не могли мириться с тем, чтобы гордая, героическая смерть имела такой жалкий конец.

Тогда пошли за советом к помещику, на земле которого лежали семь непогребенных героев.

Выслушал помещик полещуков и задумался. Забегали в голове у него мысли, быстрые, как лесные лоси, и трусливые, как зайцы. Потому что старая полесская правда твердила одно, а страх диктовал другое. Долго думал помещик и признался: «Боюсь казаков».

В ту же ночь проснулся он в смертельном испуге от сильного стука в ворота. Отпер ворота и в ужасе увидал перед собой самого юного из кирасиров. Нежданный гость был печален и бледен как смерть. Из раны в груди текла горячая кровь, а из глаз бежали горькие слезы, какими ни одни живые глаза никогда не плакали на земле... На следующую ночь пришёл второй кирасир. Так семь ночей кряду приходили и стучались в ворота все семь мертвецов. На восьмой день помещик не выдержал, приказал вырыть глубокую могилу у подножия высокого дуба и предал погребению кирасиров.

За ночь орёл свил гнездо на дубе, и оттого место это по сей день зовётся «Орловое гнездо», а помещика прозвали Орловским.

Речь старика, вначале отрывистая и небрежная, делается все оживлённей. Он радостно улыбается и, будто охваченный сладкими воспоминаниями юности, говорит мечтательным голосом:

— Покуль людзи жили на гетым свеци як брат с братом и дзержали Бога у серцы и стару праувду, детуль была им удача у всех дзелах...

Самым верным блюстителем старой полесской правды был князь Изяслав Чёрный. Это был смелый воин, прозванный Чёрным за свой суровый мстительный нрав и за тёмный страх, который внушал он своим врагам. Весь век свой провёл он в боях и сечах с литовцами, которых истребил не меньше, чем Самсон филистимлян[71]. На смертном одре он завещал своему роду неукротимую ненависть к Литве. Мало-помалу потомки Изяслава истощились, изнежились и погрязли в пирах и пьянстве. Однажды одному из внуков Изяслава Чёрного, князю Можайскому, пришлось долго и безуспешно гоняться за старым зубром. Изнурённый погоней, зубр совсем близко подпустил к себе князя, но в ту минуту, когда князь уже собрался метнуть копьё, зубр отпрянул в сторону и попал в шалаш, где спасался святой отшельник. Скрестив набожно руки, вышел отшельник навстречу князю и начал просить его, чтобы он пощадил зубра. Князь весело рассмеялся в ответ и нанёс зубру смертельный удар копьём. В гневе отшельник проклял князя Можайского, и результатов проклятия пришлось ждать недолго. Почти в то же мгновение примчался к князю гонец с печальной вестью: в отсутствие князя на дом его напали литовцы, которые всюду рыщут в лесу и хотят захватить князя в плен. Понял князь, что нет ему спасения, доколе святой отшельник не снимет проклятия с него. В диком отчаянии упал князь на колени перед отшельником, моля о прощении. А со всех сторон долетал уже топот вражьих коней, и гремели оружием литовцы.

Святой отшельник сотворил молитву и, омочив целебный цветок в болотных водах, окропил им убитого зубра. Тело зубра дрогнуло, из ран его хлынула густая красная кровь. Вдруг земля расступилась, раздался глухой подземный удар, и из разверстой могилы показался Изяслав Чёрный на своём боевом коне. В неистовом страхе попадали литовцы наземь, и король их крикнул безмолвному Изяславу: «Именем нашей вечной вражды! Если ты исчадие болотного сатаны, сгинь, провались в трясину! Но если ты отмечен милостью Божьей, во имя всевышнего — говори!»

И в ответ король услыхал: «Король литовский! Царству твоему приходит конец». И с этими словами все исчезло. Дрожащими руками осенил себя крёстным знаменем князь Можайский и побрёл с поникшей головой в свой разорённый замок...

Месяц давно уже спустился за лесную дубраву. Небо померкло и побледнело. Печально мерцали звезды. Длинные серебристые нити тянулись от звёздного неба в густую чащу тёмного бора и там превращались в томные соловьиные трели.

Не дожидаясь моих расспросов, старик медленно продолжал.

Последним князем, при котором ещё держались старой полесской правды, был Стефан Баторий. Однажды, гоняясь за быстрым лосем, Стефан Баторий отбился от своей свиты и очутился в непроходимой чаще. Надвигались вечерние сумерки, когда запирается вход на небо и из полесских болот выползает всякая погань — слуги нечистой силы. Страх охватил Батория, потому что даже у самого храброго человека кровь леденеет от ужаса при виде адских призраков, выползающих из полесских болот.

«Коль Господь меня выведет на верную тропу, воздвигну ему пышную жертву», — мелькнуло у князя в голове. И только успел он подумать, как видит: быстро скользит по болоту весь серебряный, с серебряным жезлом в руке святой Бонифаций и, поровнявшись с Баторием, крикнул ему чудным голосом: «Ступай вперёд и не бойся!»

Обрадовался Баторий и пошёл. Долго шёл он по тропинкам и кочкам, пока не увидел перед собой огонёк оборы (сарая). У оборы, склонившись лицом к земле, тихо молилась старческая фигура. Едва князь подошёл, как все исчезло — и огонёк, и старик. Осталась только обора. Баторий сдержал своё обещание. На том месте, где молился таинственный старец, заложил он большой храм, который существует и поныне (в Ошмянском уезде) и называется «Оборек». А там, где он блуждал и грустил, стоят теперь две деревни: Блудовка и Груздовка...

— Что ты мне все про панов да про князей говоришь, — обратился я к старику, — ты мне лучше правду о мужиках скажи.

Матвей исподлобья взглянул на меня и сумрачно произнёс:

— Скажи пану верне — ен тебе пердне.

— Как тебе не стыдно, Матвей, меня бояться. Разве ж я пан? Я — доктор.

— Пан усегды паном, — так же недоверчиво повторил старик. — Пана и в рогожи узнаюць по рожи. — И сухо процедил сквозь зубы: — Пан та паняты — усегды псу браты.

— Что ж, ты думаешь, всегда так и останется: пан — паном, а мужик — мужиком?.. А вот в наших учёных книгах по-другому прописано: дадут стрекача паны, и вся земля останется мужикам.

— Га! — иронически поскрёб в затылке Матвей. — Кали все вашить да вашить, хто ж хлеба напашить? — И, лукаво прищурившись, добавил с усмешкой: — Усе мы были б панами, дык ня у тую дирьку пупали[72].

Потом, хлопнув меня дружелюбно по плечу, сказал с добродушной насмешкой в голосе:

— Без соли и мясо не смашно... Нихай ужо табе уся прауда — с закрасой — дыстанница!

И тут оказалось, что старый Бондарчук знает не только все прошлое Полесья; он часто видит пророческим оком такие дела и вещи, которым суждено ещё сбыться только через много-много лет. Ему открыты все тайные сроки и времена. Он знает, когда найдётся волшебная шапочка шведского Карла, потерянная им когда-то при бегстве через полесские болота. Ему известно название цветка, который растёт в недоступных дебрях и умеет исцелять все мужицкие беды, как уста возлюбленной исцеляют своими поцелуями смертельные раны. Он знает, что ничто не проходит бесследно «на гетым свеци», и даже та кровожадная вражда и раздоры, которые кипят теперь на земле, найдут себе более разумное применение, когда понадобятся люди, умеющие легко отделять глупые головы от злых сердец. Конечно, у старого Матвея Бондарчука это все выходит и яснее, и проще. Особенно, когда он с ликующей уверенностью произносит: