Против энтропии (Статьи о литературе) - Евгений Витковский

Действительно, в 1976 году Елагин наконец-то выпустил полноценную книгу "Избранного" — о ней он и пишет. Вышла книга в "Посеве", во Франкфурте-на-Майне, и открытой почтой, понятно, в Москву никак бы не дошла. К тому же Елагин в те годы уже вовсю печатался в "Континенте", из авторов "второй волны" этот журнал (как и самиздат) признал его первым, -соответственно возросла и "непровозимость" книг Елагина через советскую таможню. Однако плотный кирпичик "Под созвездием Топора" (вместе с другим плотным кирпичиком — "Поколением обреченных" Галича, что очень символично) на бесстрашной груди моего немецкого дяди советскую таможню миновал и попал в мои руки.

Конечно, три четверти книги я и того знал едва ли не наизусть. Но поразителен был ее последний раздел — "Новые стихотворения", содержавший "Нечто вроде сценария", "Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой...", "Все города похожи на Толедо..." и настоящую декларацию Елагина — "Не в строчке хорошей тут дело...", кончающуюся чуть ли не авторским поэтическим завещанием:

Но помни, что ты настоящий -Лишь все потеряв,Что запах острее и слащеУ срезанных трав,

Что всякого горя и смрадаХлебнешь ты сполна,Что сломана гроздь виноградаВо имя вина.

Таким предстал читателям поздний Елагин, профессор Елагин (на этот раз без иронии), запечатленный с Иосифом Бродским на поэтическом вечере в Питсбурге в 1974 году: измученный астмой немолодой человек с вечными кругами вокруг глаз. Помимо основной преподавательской работы в Питсбурге, с лета 1968 года Елагин преподавал русскую литературу в Русской летней школе в Миддлберри, штат Вермонт, и отдал этому делу больше пятнадцати лет — лучших учеников Елагин обрел именно в этой школе, где преподавание велось по-русски и даже в быту ученики по мере сил старались разговаривать на языке Пушкина и Елагина; сохранились десятки записей его лекций и разговоров, кое-что из них опубликовано, буквально все — интересно. Впрочем, многие его острые словечки, записанные студентами, обнаруживаются в его же более поздних стихах. Такое бывает только с очень полно реализовавшимися творческими натурами.

О том, что рано или поздно его стихи к московскому читателю попадут, Елагин знал точно ("Пойдут стихи мои, звеня / По Невскому и Сретенке; / Вы повстречаете меня — / Читатели-наследники" — это стихи еще шестидесятых годов).

В одном из интервью "Голосу Америки", подлинные записи которых любезно предоставили мне сотрудники радиостанции, Елагин говорил о неизбежном слиянии "внутренней" и "внешней" русской литературы, притом — в скором будущем: "Развиваются как бы два русла, но неизбежно их слияние, неизбежно в конце концов это должно стать одним, и мы видим этот процесс — медленный, он и сейчас происходит. Скажем, бунинские стихи сегодня уже изданы в Советском Союзе, то же произошло с Цветаевой, то же, вероятно, произойдет в свое время и с Георгием Ивановым, и с Ходасевичем, и, надо надеяться, со многими другими. Так что в общем это несущественно, это разделение. Это -одна литература, разделенная не по литературным причинам".

В письме Елагина ко мне от 26 мая 1978 года есть строки: "Еще раз благодарю Вас за внимание ко мне — этим я не избалован. Отношение ко мне на Западе более чем тепло-прохладное". Евгений Евтушенко во вступительной статье к составленной им антологии русской поэзии "Строфы века" писал: "Выдающийся поэт "второй волны" Иван Елагин полжизни отдал американским студентам в Питсбурге, героически перевел "Тело Джона Брауна", а сам умер даже без тонюсенькой книжки на английском". Справедливости ради, заметим: книги на английском поэт не дождался, зато у него, на двоих с Моршеном, вышел сборник на голландском — "Меж двумя зеркалами" (Маастрихт, 1985). Появлялись отдельные стихотворения в переводах на самые разные языки, от английского до китайского, но настоящее признание к Елагину могло прийти только в России, "в оригинале". Евы, оно пришло лишь посмертно, а по большому счету, несмотря на десятки публикаций в альманах и журналах, газетах и еженедельниках (часто — миллионными тиражами "перестроечных" лет), настоящее признание пришло лишь в 1998 году — вместе с выходом московского двухтомника: кстати, как и предсказал Елагин, вслед за собраниями сочинений Георгия Иванова и Ходасевича.

Хотя, собственно говоря, признание это оказалось все же номинальным -в самиздате Елагин циркулировал тоннами. И здесь хочется процитировать не Елагина, а петербургского поэта Николая Голя, автора самого проникновенного гимна нашему самиздату:

А хотите, скажу, за что яблагодарен годам застоя?

А за то, что так научилиговорить, как не говорилиникогда нигде ни о чем(это я не про сложность тропови иронию, и эзоповздесь язык как раз ни при чем).

...А за то, что натренировалитак читать, как вовек не читали,и утроили этот дар(это я не про строчки точек,и не чтение между строчек,и не про шестой экземпляр) -

а про то, что в пылу беседиль под утро, уткнувшись в книжку,никогда не тянул на вышку,а, как максимум, — на семь лет.[2.84]

Этот гимн Уголовному кодексу СССР, по которому даже за чтение и хранение — страшно сказать! — Солженицына больше семи лет не давали (если только не наводили "амальгаму" и не припаивали уже чисто уголовную статью), видимо, применим и к Елагину. Я не знаю примеров, когда давали срок конкретно за него и каков этот срок был, но знаю доподлинно, что составитель трехтомного собрания сочинений Бориса Поплавского, писателя куда более "невинного", чем Елагин, три года лагерей получил. Николай Голь читал Елагина по моим копиям, чего уж теперь таить.

Но о своей самиздатской известности Елагин знал больше понаслышке, а критики-эмигранты в оценке елагинского творчества не были единодушны и особой остротой их отзывы не блистали. Главный упрек был брошен еще в уже упомянутой, необычайно скучной статье Владимир Вейдле "Двое других" (1973), смертельно обидевшей и Елагина, и Ольгу Анстей: Елагин — "не лирик". Уважение к маститому профессору тогда потеряли многие, он, судя по цитируемому Т. Фесенко письму, пытался оправдаться тем, что статья "ему самому не очень нравится" просил простить ему "старческие проказы", но -увы: умному человеку можно простить что угодно, кроме глупости. Ибо лириком Елагин как раз был выдающимся.

Елагин же спешил написать последние стихи; хотя и был он недоучившимся врачом, но по ряду примет самочувствия понимал, что времени — особенно творческого — у него остается немного.

"Поколение обреченных" в конце семидесятых — начале восьмидесятых вымирало буквально на глазах. Фронтовики и ровесники фронтовиков хлебнули столько "горя и смрада", что долгой жизни это никак не способствовало. В 1982 году вышел объемистый и очень сильный сборник Елагина "В зале Вселенной", но это была уже последняя его новая книга. В июле 1985 года он написал в письме и Т. и А. Фесенко: "...я тоже угодил в больницу. Последние месяцы я быстро уставал и за 3-4 недели потерял 20 фунтов. Зрение резко ухудшилось. Диабет. Врачи говорят, что в моем возрасте это не очень опасно..."[2.85]

Увы, это было опасно, и это был не только диабет.

"Последние дни Ивана Елагина" — так называлась грустная "поминальная" статья Валентины Синкевич, опубликованная в 1990 году в "Новом мире" — в том самом, где Елагин некогда разрешил Гранину себя печатать.

"О недомогании, — пишет Синкевич, — он говорил еще летом 1986 года. Тогда в Норвичском университете я была поражена его усталым видом и значительной потерей веса. Наконец, врачи установили точный диагноз: рак поджелудочной железы. <...> Как-то в разговоре со мной по телефону он даже поблагодарил судьбу за то, что она послала ему именно этот быстро текущий вид рака"[2.86].

Друзья и поклонники поэзии Ивана Елагина, зная, что жить поэту осталось всего ничего, решили сделать ему прощальный подарок: скинулись по принципу "кто сколько может", чтобы издать его новую книгу. Деньги внесли главный редактор "Нового русского слова" Андрей Седых, друг киевской юности Рюрик Дудин, поэты Николай Моршен и Игорь Чиннов, прозаики Владимир Юрасов и Юрий Елагин; несколько более обеспеченный Сергей Голлебах внес шестьсот долларов, а основную сумму в две тысячи долларов дали супруги Фесенко, а тяжесть подготовки нового сборника, "итогового избранного", взяли на себя супруги Ржевские, с которыми Елагин подружился еще в "казармах СС" под Мюнхеном, -поэтесса Аглая Шишкова и прозаик Леонид Ржевский. Ржевский много работал над составом книги, но при ближайшем рассмотрении видно, что сделана она "на живую нитку": не попало в нее ни "Нечто вроде сценария", ни "Цыганский табор осени..." (слишком длинно), ни "Здесь дом стоял. И тополь был..." (стало затерто-хрестоматийным после того, как в 1960 году вошло в антологию Ю. Терапиано "Муза Диаспоры"), не выверена текстология — ряд стихотворений напечатан в ранних редакциях... Ржевский, увы, умер раньше самого Елагина -от сердечного приступа. "Потерю долголетнего друга умирающий поэт воспринял очень болезненно. ""Умер последний джентльмен", — сказал он мне по телефону"[2.87].