Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

— Зачем это? — поинтересовался Нойхофф.

— Предохранительная мера безопасности. Ненавижу засовывать свои пальцы между зубов, когда челюсти могут в любой момент захлопнуться как капкан.

Я велел унтер-офицеру встать сзади моего сидящего на стуле пациента и держать его голову крепко прижатой к своему животу. Он все сделал правильно, но вид у него был при этом, как будто бы он держит за рога самого черта. Глаза несчастного «черта» взирали на меня и с мольбой и с подозрительностью одновременно.

— Готов? — спросил я его.

Вместо ответа глаза еще больше округлились от ужаса. Я осторожно поместил большие пальцы рук на нижние коренные зубы бедолаги и, примерившись, вначале не очень сильно надавил на них. Затем, сделав глубокий вдох, я что было сил резко надавил на них в направлении вниз и на себя одновременно… За мгновение до того, как челюстные суставы с оглушительным не то чтобы даже щелчком, а даже каким-то лязгом встали на свои места, я успел выдернуть пальцы изо рта. Манипуляция эта оказалась даже проще, чем я ожидал. Еще не вполне веря своему счастью, пациент два-три раза недоверчиво открыл и закрыл рот.

— Ну вот и хорошо, — с облегчением констатировал я факт благополучного завершения операции. — Впредь будьте осторожнее, когда станете раскрывать рот слишком широко, — что, впрочем, не подобает делать настоящему солдату. Вы меня понимаете?

— Jawohl, герр ассистензарцт, — осторожно, очень осторожно раскрывая рот, ответил мне солдат.

— Ну, как там все прошло? — спросил Нойхофф.

— Да ничего особенного, герр майор, — ответил я. Я очень хорошо усвоил полученный в тот день урок.

Мы присоединились к остальным людям нашего батальона под покровом леса как раз тогда, когда вернулась моя санитарная машина с Вегенером и Дехорном. Эти двое добросовестно и безостановочно исполняли свои обязанности ровно двадцать четыре часа и были выжаты как лимоны — так же, впрочем, как я сам, да и многие-многие другие. На часах было 3.00. Я восполнил комплектность своей медицинской сумки и из последних сил втиснулся на четвереньках в маленькую штабную палатку, где уже располагались ко сну Нойхофф, Хиллеманнс и Ламмердинг. Уже через несколько секунд все мы как по команде провалились в глубокий, крепчайший, без каких бы то ни было сновидений, сон на… полтора часа.

Приказы о расстрелах

По моим субъективным ощущениям, через несколько считаных минут мы уже продолжали наше размеренное походное движение по направлению к реке Мемель, двигаясь по широкой песчаной дороге. Полуторачасовой сон оказался, скорее, во вред, чем на пользу. Не слишком-то просто пробудиться, если перед этим ты был вымотан как собака. И касалось это, конечно, не только меня одного. Мы промерзли до костей, все мышцы сделались одеревенелыми и отчаянно болели, ноги были стоптаны и раздуты настолько, что мы с большим трудом сумели втиснуть их в свои походные ботинки. Перед самым выходом из ночного лагеря нами была получена секретная телеграмма Германского Верховного главнокомандования за личной подписью самого Гитлера. Текст ее дал нам обильную пищу для обсуждений до самого восхода солнца.

«Все русские комиссары подлежат немедленному расстрелу сразу вслед за поимкой», — гласил текст приказа.

Лицо Нойхоффа, когда он сообщил нам эту новость, было очень серьезным. Можно даже сказать, что он пребывал в некотором совсем не свойственном ему замешательстве. При этом он отдельно подчеркнул, что мы не должны разглашать содержание данного приказа в войсках — это была секретная информация только для офицерского состава. Далее в приказе говорилось о том, что за первый день боевых действий значительное количество оказавшихся в плену немецких солдат были хладнокровно расстреляны именно по приказаниям красных комиссаров. Этой расправе были подвергнуты, в том числе, медицинский персонал и беспомощные раненые солдаты. Окончательная ответственность за все эти злодеяния была возложена на комиссаров.

Пока мы ехали по дороге, Кагенек, Штольц и я принялись за приглушенное, но тем не менее довольно оживленное обсуждение полученного приказа.

— Я, черт возьми, против расстрела беззащитного человека, даже если он и преступник! — возмущенно провозгласил Кагенек. — В любом случае это порочная политика. Подобную новость будет невозможно удержать в тайне. И что будет, когда об этом прознают русские? Я вам отвечу. Зная, что сдачей в плен они не смогут спасти свои шкуры, комиссары станут отбиваться еще ожесточеннее, до последнего патрона! А представляете, что сделает из всего красная пропаганда?!

— Каждый человек имеет право на отношение к себе как к личности, — глубокомысленно вставил я. — Что скажете, Штольц?

По хмуро сдвинутым бровям Штольца было понятно, что он тщательно обдумывает свой ответ:

— Что касается лично меня, то я не собираюсь никому отдавать «хладнокровные» приказы о расстреле. Кстати, я даже и не могу определить разницы между комиссаром и просто офицером Красной Армии и, если уж на то пошло, даже не собираюсь вникать, в чем она состоит. Надеюсь, я могу рассчитывать на то, что мое мнение останется строго между нами?

Штольцу и не было никакой нужды беспокоиться о том, что о его мнении станет кому-то известно. Практически каждый офицер нашего батальона имел точно такую же позицию по данному вопросу, и по нашим приказам не был расстрелян ни один плененный нами комиссар. Надо заметить, что, собственно, до плена доживали не многие из них — большинство либо уже были убиты в ходе боя, либо они сами пускали себе пулю в висок, чтобы избежать плена. Те немногие, которых нам удавалось взять живьем, отправлялись на запад, и вскоре им удавалось затеряться в постоянно разраставшемся потоке пленных. Однако и нам самим еще предстояло ощутить на себе, какое влияние умели оказывать на окружавших их людей эти красные фанатики. Везде, где мы сталкивались с особенно ожесточенным сопротивлением, практически всегда обнаруживали или выявляли в дальнейшем комиссара. Каждый день наши самолеты разбрасывали над территорией противника иллюстрированные листовки с призывами к солдатам убивать комиссаров, прекращать сопротивление и сдаваться в плен. И зачастую создавалось впечатление эффективности этой пропаганды: время от времени отдельные группы красноармейцев, прежде чем сдаться самим, убивали своих комиссаров, которые обычно были довольно ненавидимыми фигурами.

До нас дошло оперативно-тактическое сообщение о том, что мост через Мемель достался нам не уничтоженным. Под покровом речного тумана наши разведчики переправились на тот берег специально с целью воспрепятствовать попытке врага взорвать мост, а вихрем промчавшийся по мосту сразу же вслед за этим кавалерийский эскадрон фон Бёзелагера стремительно захватил и уничтожил предмостное укрепление противника на противоположном берегу. К этому моменту к мосту подошли головные отряды 2-го батальона под командованием Хёка, а наша артиллерия тем временем массированно подавляла защищавшую мост батарею русских.