Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

Последний праздник жизни мы устроили нашим внутренним Schweinhund-ам с поистине королевским размахом в Париже. Высокомерно презрев возможную ответственность, мы основательно подзадержались там на целый день, а потом и на всю ночь, прежде чем возобновить наше бодрое и жизнерадостное шествие по северной Франции со следующей остановкой на ночь в Ле-Мане. Дивизионный начальник медицинской службы в Гранвилле довольно быстро спустил нас с небес на землю — буквально несколькими хорошо продуманными и еще убедительнее звучащими фразами он не оставил у нас никаких сомнений в том, что теперь мы находимся на театре самых активных боевых действий.

К неописуемому сожалению, нас разделили и разбросали по разным батальонам. Катя на штабном автомобиле вдоль сбросивших листья бескрайних яблочных садов провинции Кальвадос, я впал в глубокую задумчивость по поводу того, с какими людьми мне предстоит сражаться плечом к плечу в предстоящей войне против общего реального, а не условного врага. Должен сказать, что я гораздо больше — и небезосновательно — был уверен в себе как квалифицированный врач, нежели как хорошо подготовленный солдат, и очень надеялся на то, что мои новые командиры проявят ко мне в этом плане логичную снисходительность.

Однако на майора Нойхоффа появление его нового унтерарцта не произвело ни малейшего внешне проявленного впечатления. Он равнодушно смерил меня взглядом с головы до пят, при том что я, в свою очередь, разглядывал его с неподдельным и простодушно-откровенным интересом. Некоторое не слишком значительное опоздание с прибытием нового врача 18-й пехотной роты 3-го батальона Нойхофф оставил без высказанных вслух комментариев, однако не преминул отметить тот полный прискорбия факт, что я не имею ровным счетом никакого боевого опыта. Возможно, предположил он, мне удастся успешно исправить это упущение по другую сторону Пролива. Не играю ли я случайно в скат или в Doppelkopf? Не играю ли я! Вот так вопрос для первого знакомства… Ну что ж, теперь я по крайней мере знал, что сгожусь здесь хоть на что-то, и мое присутствие за карточным столом сегодня вечером после ужина, возможно, будет оценено по достоинству. Лейтенант Хиллеманнс, батальонный адъютант, проводит меня в мою комнату, было сказано мне напоследок.

Хиллеманс был подчеркнуто официален и холодно учтив — примерно как не слишком приветливое ноябрьское солнце, и я невольно вспомнил в тот момент слова оберштабсарцта Шульца: «Если ты еще не в курсе, то могу сообщить, что ты назначен офицером медицинской службы в один из трех самых элитных батальонов генерала фон Рунштедта. Командиром твоего полка будет оберст Беккер — выдающийся офицер с огромным боевым опытом как в Первой мировой, так и в этой войнах. Мои поздравления!» Я очень надеялся на то, что моя беспокойная внутренняя Schweinhund будет вести себя хорошо и сумеет серьезно настроиться на то, чтобы не мешать мне как можно полнее соответствовать требованиям, предъявляемым к тем, кому посчастливилось служить в этом славном боевом подразделении. Далее я начал убеждать себя в том, что, несмотря на некоторую грубоватость манер Нойхоффа, я вроде как разглядел в его глазах едва заметный озорной огонек, что, несомненно, должно было свидетельствовать о его прекрасных человеческих качествах, что адъютант Хиллеманнс, возможно, еще тоже покажет себя в дальнейшем с более человечной стороны — несмотря на то что, когда он показывал мне пустовавшую в тот момент офицерскую столовую, его манера обращения со мной была хоть и вполне корректна, но очень и очень суха. Для расквартирования своего офицерского и унтер-офицерского состава 3-й батальон реквизировал часть главного отеля небольшого городка Литтри. Наша столовая располагалась на первом этаже здания, а мой номер, показанный мне Хиллеманнсом, — в противоположном крыле. Прежде чем оставить меня своими великодушными заботами, он приказал унтер-офицеру проводить меня в медсанчасть, где мне предстояло работать…

Когда я вошел внутрь старинной виллы, которая должна была стать моим самым первым военным госпиталем, трое находившихся там людей немедленно вскочили и вытянулись по стойке смирно. Первый из них, как выяснилось в дальнейшем, был унтер-офицер Вегенер. Он был очень говорлив и изо всех сил старался исполнять роль бывалого вояки. Второй, ефрейтор Мюллер, отличался, напротив, чрезмерной молчаливостью. Это был рослый, очень светловолосый и как-то сразу располагавший к себе своим благодушием детина. Вскоре мне стало ясно, что им безропотно и безотказно выполняется практически вся реальная работа. Дехорн, третий из них, был темноглазый коротышка, все время начеку, только что прибывший с молодым пополнением из Германии. Родом он был из моего родного города, Дуйсбурга, и я тут же назначил его своим личным медицинским ординарцем и заодно уж вестовым. Вегенер был совершенно явно рад, что я не выбрал для этого вьючную лошадку — Мюллера. Как показало время, я ничуть не ошибся тогда в Дехорне — в дальнейшем он оказался необычайно ловким и дельным помощником, обладавшим к тому же удивительным даром распознавать мои желания с одного лишь взгляда. После того как он помог мне дотащить пожитки до отеля, я решил немного побыть наедине с самим собой и отпустил его. Достав сразу же лежавшие под рукой несколько моих любимых книг и портрет Марты, я поставил его на видное место на туалетном столике. Коробка с туфлями, которые я купил ей в подарок еще в Ле-Мане, тоже до сих пор еще была со мной. Я все никак не мог найти кого-нибудь, кто отправлялся в Германию и мог бы захватить их по пути с собой, хотя как раз в то время многих солдат, прошедших французскую кампанию, должны были отпустить домой. Все были уверены в том, что стремительное и победоносное шествие частей Вермахта через Францию к ее северным берегам, к Ла-Маншу, будет непременно иметь своим продолжением незамедлительное же вторжение в Англию. В портах и гаванях северной Франции было сосредоточено такое внушительное количество барж, буксирных судов, моторных и просто рыбацких лодок, что это не оставляло никаких сомнений в наших намерениях. На словах операция «Морской лев» репетировалась так много раз, что каждый немецкий солдат уже заучил свою «роль» наизусть, однако «занавесу» в следующем «акте» этой грандиозной постановки так и не суждено было подняться…

В тот вечер я пунктуально вышел к ужину ровно к половине седьмого, и Хиллеманнс представил меня остальным офицерам батальона. Обер-лейтенант Граф фон Кагенек, командовавший 12-й ротой батальона, дружески поприветствовал меня. Он обладал изящными, какими-то даже отточенными аристократическими манерами, а на его лице то и дело появлялась сдержанная и едва заметная улыбка. Он как-то сразу пришелся мне по душе. Далее меня весело и шумливо поприветствовал обер-лейтенант Штольц, являвший собой совершенно иной тип немецкого офицера. Это был добродушный великан просто-таки гигантского телосложения. Этакая буйволиная стать и уверенность в себе как-то очень естественно сочетались в нем с бурной жизнерадостностью и умеренно частыми взрывами громоподобного и неподдельно веселого хохота, то и дело раздававшимися в течение всего ужина. В разговоре его зычный гогот очень часто сопровождался дружеским и весьма ощутимым хлопком собеседника по плечу, от которого, если тот стоял, у него едва не подгибались колени. Штольц был командиром 10-й роты, и вскоре я понял, что его подчиненные очень любили и уважали его и были готовы пойти за ним буквально в огонь и в воду. Полной противоположностью Штольцу был батальонный офицер по особым поручениям, лейтенант Ламмердинг, обладавший не только молниеносной реакцией и сообразительностью, но и весьма острым языком, что помогало ему поддерживать завидный авторитет в батальоне и практически всегда отстаивать свою позицию. Главными и самыми любимыми видами оружия Ламмердинга были его сарказм и ирония, которым мог достойно противостоять, казалось, только фон Кагенек с его находчивостью и редкостным природным остроумием. Тут следует, однако, отметить, что саркастичный язык Ламмердинга применялся им только по делу и против тех, кто мог хоть как-то постоять за себя, и никогда — для каких-то злонамеренных или коварных целей. По своей сути это был очень скромный и порядочный человек, под показной беззаботностью которого скрывались твердая, как сталь, отвага и холодная, как лед, решимость. Двое других командиров рот — гауптман Ноак, 9-я рота, и обер-лейтенант Крамер, 11-я рота, — на ужине в тот вечер отсутствовали, поскольку размещались тогда вместе со своими ротами на некотором удалении от Литтри.