Личные обстоятельства - Беппе Фенольо

Часовой вышел на дорогу и остановился, широко расставив ноги.

— Опусти оружие, Гарибальди, — громко сказал Мильтон. — Я партизан-бадольянец. Иду поговорить с твоим командиром Омбре.

Часовой чуть-чуть опустил винтовку и дал ему знак подойти. Он был совсем молоденький, почти ребенок; его костюм представлял собой нечто среднее между одеждой крестьянина и лыжным костюмом; на груди алела красная звезда.

— У тебя должны быть английские сигареты, — вот первое, что он сказал.

— Остатки былой роскоши. — И Мильтон протянул ему, встряхнув, пачку «Крейвена Эй».

— Я возьму две, — сказал парнишка, беря сигареты. — Как они, ничего?

— Легковаты. Так ты меня проводишь?

Они поднимались по дороге, и Мильтон не переставая счищал с себя грязь.

— Это американский карабин, да? Какой калибр?

— Восьмой.

— Значит, патроны от него не годятся для «стэна». А у тебя случайно для «стэна» нет патронов? Может, завалялось несколько штук в карманах?

— Нет, да и к чему они тебе? У тебя ведь нет «стэна».

— Нет — так будет. Неужели у тебя не найдется нескольких патронов? Вас ведь снабжают с воздуха.

— Но ты же видишь, у меня карабин, а не автомат»

— А я, — сказал парнишка, — если бы у меня был выбор, как у тебя, я бы взял автомат. Из карабина не дашь очередь, а мне очереди-то как раз и нравятся.

Над дорогой показалась ободранная крыша дома, стоящего на отшибе, на нижнем склоне. Часовой направлялся туда.

— Это не может быть штаб, — заметил Мильтон. — Это, наверно, караулка.

Парнишка спускался по косогору, не отвечая.

— Мне нужно в штаб, — настаивал Мильтон. — Говорят тебе, я друг Омбре.

Но парнишка уже ступил на гумно, утопающее в грязи.

— Сначала сюда, — бросил он через плечо. — У меня приказ от Немеги, чтобы все тут проходили.

На гумне было с полдюжины партизан: кто стоял, кто опустился на корточки, но все жались к стене, чтобы не мокнуть и не месить грязь. С одной стороны был полуобвалившийся навес, под ним громоздились клетки для кур, сырой воздух насыщен зловонными испарениями куриного помета.

Один из партизан поднял глаза и произнес неожиданным фальцетом: — Ого, бадольянец. У них там сплошные баре. Гляньте, гляньте, как эти субчики вооружены и одеты.

— Глянь заодно, какой я грязный, — спокойно сказал ему Мильтон.

— Вот он, знаменитый американский карабин, — оживился второй партизан.

И третий, с восхищением, которое не оставляло места зависти:

— А это «кольт». Сфотографируйте «кольт». Это не пистолет, а настоящая пушка. Он больше, чем «льяма» Омбре. Верно, к нему подходят патроны от «томпсона»?

Часовой прошел впереди. Мильтона в большую комнату, пустую, если не считать двух грубо сколоченных лавок и рассохшейся квашни. Было плохо видно, и паренек зажег керосиновую лампу. Она светила слабо, и от черного масляного дыма щекотало в носу.

— Немега сейчас придет, — сказал паренек и вышел, прежде чем Мильтон успел спросить, кто такой Немега.

Паренек не вернулся на свой пост у скалы, а остался на гумна с товарищами. Один из них, шутки ради, целился в собаку на цепи, которую Мильтон, проходя мимо, не заметил.

— Что тебе нужно?

Мильтон обернулся. Немега оказался старым, ему наверняка было лет тридцать, его лицо с бойницами глаз и рта напоминало дот. На нем была непромокаемая куртка, которая задубела под непрерывным дождем и смахивала очертанием на картонный ящик.

— Поговорить с командиром Омбре.

— Поговорить о чем?

— Это я скажу ему.

— А кто ты такой, что тебе нужно поговорить с Омбре?

— Я Мильтон из второй бадольянской дивизии. Мой отряд стоит в Мэнго.

Он назвал отряд Паскаля, потому что он был крупнее и известней отряда Лео. Глаза Немеги были в тени.

— Ты офицер? — спросил Немега.

— Я не офицер, но выполняю офицерские обязанности. А ты кто? Офицер, комиссар или помощник комиссара?

— Ты знаешь, что мы злы на вас, бадольянцев?

Мильтон посмотрел на него с грустным любопытством.

— Почему бы это?

— Вы приняли человека, который дезертировал от нас. Его имя Вальтер.

— Только и всего? Но это один из наших принципов. Хочешь вступить в партизаны — пожалуйста, хочешь уйти — ты свободен. При условии не докатиться до «черных бригад», это ясно.

— Мы пошли к вам и потребовали выдать дезертира, вы же его не только не отдали, но велели нам повернуть кругом и убираться подальше от вашего расположения, пока вы не взялись за пулеметы.

— Где это было?

— В Кассано.

— Мы стоим в Манго, но думаю, мы поступили бы так же. Вы были не правы: зачем возвращать человека, который больше не хочет иметь с вами дела?

— Не о том речь, — сказал Немега, прищелкнув пальцами. — Он дезертировал с винтовкой, винтовка принадлежит отряду, а не ему. Вы нам даже винтовку не захотели отдать, а ведь вас снабжают с воздуха, вы получаете столько оружия и боеприпасов, что вам их девать некуда, и вы должны зарывать их в землю. Вальтер наврал, будто это его винтовка и он принес ее в отряд. Винтовка принадлежит отряду. Таких, как Вальтер, пусть убегает хоть десять человек, но мы не можем терять ни одной единицы оружия. Скажи Вальтеру, когда увидишь его, чтобы, не ровен час, не заблудился: пусть обходит стороной наши края.

— Обязательно скажу. Попрошу показать мне его и скажу. А теперь я могу видеть Омбре?

— Ты знаешь Омбре? Я хочу сказать — лично, не только понаслышке.

— Мы были вместе в бою под Вердуно. Казалось, это произвело на него впечатление, как бы застало врасплох, и Мильтон решил, что во времена Вердуно Немега еще не был на холмах.

— Вот оно что, — сказал он. — А Омбре нет.

— Нет?! Ты морочил мне голову каким-то Вальтером и его несчастной винтовкой, чтобы теперь объявить, что Омбре нет? А где он?

— В отлучке.

— Где именно? Как далеко?

— За рекой.

— Я сойду с ума. А что ему понадобилось за рекой?

— Я как раз хотел тебе сказать. Он добывает бензин. Что-нибудь, заменяющее бензин.

— Сегодня вечером он не вернется?

— Скажи спасибо, если он появится здесь сегодня ночью.

— Я пришел по важному и очень срочному делу. У вас есть пленный фашист?

— У нас? У нас их не бывает. Мы теряем их в ту же минуту, как берем в плен.

— Мы не мягче вашего. Это видно из того, что у нас тоже их нет и что мы просим у вас.

— Это что-то новое, — сказал Немега. — И мы, стало быть, должны дарить вам пленных?

— Дать в долг. Только и всего. А комиссар, по крайней мере, на месте?

— У нас еще нет комиссара. Пока что к нам иногда заглядывает комиссар из Монфорте — там штаб нашей дивизии.

Немега отошел, чтобы прибавить света в керосиновой лампе, и, возвращаясь, спросил:

— Что вы собираетесь делать с пленным? Обменять на одного из ваших? Когда его сцапали?

— Сегодня утром.

— Где?

— На противоположном склоне, со стороны Альбы.

— Как?

— Туман. У нас было сплошное молоко.

— Это твой брат?

— Нет.

— Значит, друг? Ясно, раз ты шлепал по грязи в такую даль. Но неужели вам не под силу там у себя поднять всех на ноги и взять одного пленного?

— Под силу, конечно. Наши уже действуют. Вот почему мы уверены, что сумеем вернуть вам долг. Но это тебе не виноград, с которым все ясно: пришел сентябрь — снимай урожай. Тут, глядишь, не один день уйдет, и, может, пока мы с тобой пререкаемся, моего товарища уже поставили к стенке.

Немега выругался — негромко, но с чувством.

— Значит, нет у вас пленного?

— Нет.

— Рано или поздно я увижу Омбре и расскажу ему о своем сегодняшнем приходе.

— Можешь рассказывать ему все, что угодно, — сухо ответил Немега. — У меня совесть чиста. Повторяю тебе, нет у нас пленных, это правда. Впрочем, подожди, я сведу тебя с одним человеком, он объяснит, почему у нас их нет.

— Не вижу смысла… — начал Мильтон, однако Немега уже скрылся в глубине дома, зовя:

— Пако, Пако!

При звуке этого имени Мильтон содрогнулся. Неужели тот Пако, которого он знает? Нет, не может быть, наверняка это другой Пако. И все же партизан по кличке Пако не должно быть так уж много.

Он снова услышал голос Немеги, зовущего Пако: теперь он звучал с раздражением, уже не так громко.

Мильтон думал о Пако, который раньше, в начале лета, был бадольянцем. Потом он поцапался с Пьером, своим командиром, не согласившись с каким-то его требованием, и исчез из Неиве, где стоял его отряд; кто-то высказал предположение, что он подался к красным, «И все равно не может быть, что это тот самый Пако», — решил в конце концов Мильтон.

Но это был он, тот же, что прежде, — огромный, неповоротливый, с руками, похожими на лопаты пекаря, с рыжеватым чубом на желтом лбу. Войдя, он сразу узнал Мильтона. Он всегда отличался общительностью, а на этот раз, в кои веки, Мильтон тоже держался рубахой-парнем.