Русские идут! Заметки путешественника - Петр Подгородецкий

Скажу четырьмя словами: Польша мне не понравилась. И никому из тех людей, к которым я отношусь с симпатией (а это – большинство населения нашей страны), я не советую посещать ее ни с торговыми, ни с туристическими, ни с какими-либо другими целями, кроме как попить водки и пообщаться с местными девушками. Вот написал я эту фразу и задумался: а какого хрена нужно для этого отправляться в Польшу? У нас все проще, понятнее и лучше. Так что, дорогие мои, в Польшу мы не едем. А в заключение один из любимых анекдотов Алексеича, который он, будучи преподавателем истории КПСС, в конце семидесятых рассказывал на своих семинарах, рискуя потерять работу. Идет выставка картин, посвященная очередному ленинскому юбилею. Партийная комиссия осматривает залы. Все члены дружно кивают головами (чуть не написал «головками»), как вдруг видят странную картину молодого талантливого художника. Приглашают автора, и председатель спрашивает: «Вот ваша картина называется „Ленин в Польше». А у вас тут на картине изображены две пары ног, которые высовываются из-под одеяла. Чьи, к примеру, вот эти широко раздвинутые белые, чуть полноватые ноги пальцами кверху?» Художник отвечает: «Это ноги верной соратницы Владимира Ильича Ленина, его супруги Надежды Константиновны Крупской». – «А вот другие ноги, худые, темноватые и мускулистые, пальцами книзу?» – «А это ноги верного соратника Владимира Ильича, железного, я бы сказал, Феликса… Эдмундовича Дзержинского». – «А при чем тут Ленин?» – спрашивает председатель. На что художник отвечает: «Ленин-то тут в общем ни при чем. Он ведь в Польше…»

Хенде хох!

Я помню себя примерно лет с четырех. Первые детские воспоминания: мама, бабушка, наш дом на будущем проспекте Мира… И первые иностранные слова. Нет, не битловские «Yesterday» или «Love me do», а целый набор немецких выражений. Годам к шести я знал их уже около сотни, впрочем, как и все окрестные мальчишки, которые и через двадцать лет после Победы играли в «наших» и «немцев». Зимой, кстати, тоже бились с «немцами», только представлявшими Тевтонский орден, – играли в Ледовое побоище. Тут, кстати, было проще с «костюмами». Старая простыня с намалеванным углем крестом, ведерко с дырками для глаз на голову – вот и все снаряжение немецкого «рыцаря». А в теплое время… Весной, летом и осенью во дворах звучала звонкая немецкая речь. И не надо мне говорить, что она «лающая». Во-первых, у юных пацанов голоса сами по себе не грубые, а во-вторых, вы, видимо, не слышали китайцев. Вот у них звучание языка совершенно «гавкающее», причем даже когда они говорят о чем-то нейтральном, кажется, что вот-вот, и возникнет серьезный конфликт.

Основой для изучения немецкого были, как вы понимаете, художественные фильмы о войне и не менее художественная литература о том же самом. Наиболее употребимыми были «хенде хох», «Гитлер капут», «аусвайс», «нихт шиссен», «зиг хайль», «варум нихт», «цурюк», «арбайтен», «ферботен»… Но с течением времени наш «немецкий» лексикон все более расширялся. «Семнадцать мгновений весны» привнесли в него «партайгеноссе» (так стали звать низкопоставленных секретарей партячеек), «штандартенфюрер», «рейхсфюрер» и других «фюреров». А «12 стульев» порадовали бессмертным «Гебен зи мир битте… А, это я знаю…» В общем, любой московский пацан мог при желании вполне сносно объясниться с каким-нибудь гражданином Германии, как Восточной, так и Западной. А в случае чего, если тот, к примеру, не понимал, шугануть его громким: «Гитлер капут!» Эффект был обеспечен.

Но шло время, ужасы войны уходили все дальше, детские игры менялись в угоду политической конъюнктуре, как бессмертная книга Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч», в которой отрицательными героями были то немцы, то японцы, то американцы (в зависимости от года издания). А потом и вовсе стали какие-то идиоты, не имевшие никакой национальной принадлежности. Но немецкий все же не забывался. Его учили в школах, в вузах, на курсах. Зачем? Трудно догадаться. На английском, скажем, говорили более миллиарда человек, на французском – четверть миллиарда, а на немецком – всего-то граждане обеих Германий и анклавов в Бельгии и Швейцарии (силезских немцев и немцев Поволжья я не считаю). Тем не менее с завидным упорством наши школы выпускали «способных читать и переводить со словарем» двух видов: «англичан» и «немцев». Видимо, потому что сотни миллионов испаноязычных граждан, почти миллиард индусов, а также более миллиарда китайцев нападать на нас не собирались и в обойму «вероятных противников» не входили. Кстати, с китайцами мы ошиблись, о чем свидетельствовали события на острове Даманский. Может быть, и нужно было подучить иероглифы…

Значительная часть из написанного в двух «немецких» главах посвящена стране, которая сейчас не существует, – Германской Демократической Республике. Практического значения для туристов и гостей нынешней Германии все это не имеет, но тем не менее дает возможность понять менталитет нынешних «осси», то есть восточных немцев, и напоминает нам о совсем, кажется, недавнем прошлом со всеми его радостями и уродствами…

Первым из моих знакомых хоккеистов Восточную Германию открыл Олег Ильин, с которым мы познакомились в начале восьмидесятых, когда он играл в хоккей за команду Московского университета, параллельно с выступлениями в других коллективах. Познакомил нас, конечно, Алексеич, привлекавший друзей-музыкантов к хоккею, а коллег-хоккеистов – к музыке. Приехал Ильин в столицу из Брянска поступать на рабфак факультета журналистики МГУ. Для молодого поколения скажу, что рабфаки, или рабочие факультеты, были введены в двадцатые годы для того, чтобы классово близкие коммунистической партии рабочие и крестьяне могли адаптироваться к условиям учебы в высших учебных заведениях. Чтобы поступить, нужно было иметь не менее двух лет стажа или пройти службу в армии. Вместо экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Обычно оно состояло из нескольких вопросов из школьной программы. Для спортсменов же был установлен сверхльготный режим, и они могли писать английские слова русскими буквами, чтобы легче было прочитать, а также безбожно списывать. Бывало, правда, что списывали с ошибками, но все аргументировалось тяжестью тренировок и игр. Так что сообразительный от природы Олег не только успешно поступил на рабфак, но даже закончил полный курс факультета. Правда, не без сложностей. Его выселяли из общежития, пытались отчислить за неуспеваемость, даже выгнать из комсомола. Но за успехи в спорте и умение отлично рисовать разнообразную наглядную агитацию, в конце концов, прощали. Простили ему даже то, что он, потеряв на пятом курсе зачетку, с помощью работавшей в деканате жены нашего общего друга Саши Астафьева, ныне завотделом иллюстраций «Московского комсомольца», добыл чистую книжку и проставил там себе зачеты и экзаменационные оценки за весь курс, умело скопировав подписи с зачетки своего партнера по хоккейной тройке Юры Комарова. Все было заверено настоящими печатями и только случайно выплыло наружу, поскольку одна преподавательница, увидев документ, сказала, что ей он зачета не сдавал. Кончилось дело тем, что диплом Ильин получил с опозданием на три месяца.

Будучи неплохим фотографом, он спокойно трудился в приложении к газете «Известия» – еженедельнике «Семья». И главное – получил столичную прописку благодаря фиктивному браку с некой особой, проживавшей на Волжском бульваре. Думаю, что эта дама не раз пожалела о своем опрометчивом поступке. Во всяком случае, на ее адрес до сих пор приходят судебные и полицейские повестки из различных стран мира, приглашающие «мужа» принять участие в слушаниях, процессах, дать показания или просто сдаться властям.

Тогда, в конце восьмидесятых, еще существовала Восточная Германия, где трудился по распределению сокурсник Олега Володя Сорокин. Понятное дело, что распределен он был туда не случайно (родственные связи помогли). Тем более что трудился он в Берлине в Советском доме культуры и техники. Даже будущий российский президент Владимир Владимирович Путин в то время работал не в Берлине, а в провинциальном Дрездене. А Володя, прекрасный фотограф и настоящий друг, имел все столичные привилегии и уровень высокопоставленного чиновника, что давало ему возможность приглашать к себе людей из СССР. Чаще всех у него гостил как раз Олег. Сначала он осмотрелся, сильно удивившись, что на четыреста советских рублей получил в обменнике тысячу восточных марок (около двухсот западных). И стал думать, как извлечь из этой, по тем временам солидной суммы наибольшую выгоду. В Восточном Берлине покупать было особенно нечего, поскольку экономический кризис весьма серьезно сказался на содержимом гэдээровских магазинов, и до этого не отличавшихся изобилием. А вот в Западном… Хотя с ФРГ мы дружили и Горбачев впоследствии был даже признан «лучшим немцем» или «лучшим из друзей Германии», из Восточного в Западный Берлин наших граждан не пускали. Для того чтобы пройти через вожделенную прореху в стене, нужно было показать восточно-немецким пограничникам паспорт со специальной отметкой консульства СССР, которую ставили только командировочным и тем, кто в ГДР работал постоянно. Сопредельные погранцы ни на какие отметки не смотрели и пропускали всех подряд. Казалось бы, путь на такой близкий Запад был заказан. Но не таков был наш друг Олег. Он узнал, что служебные машины с восточногерманскими номерами свободно пропускают в Западный Берлин без досмотра пассажиров, проверяя только документы водителя. Вот и стал он пользоваться благосклонностью Сорокина, который на своих рабочих «Жигулях» возил его через границу и обратно.