Нравится всем - выживают единицы - Владимир Орлов

83.

Лукин находился где-то между шкафом и входом в соседнюю комнату. Он то вертел головой, то в полузабытьи начинал выстукивать барабанную дробь кончиками пальцев. Я прошел мимо него с откровенным недовольством, потому что был голоден и немного расстроен, что не удалось добыть денег. Он состроил хитрую гримасу и сбоку посмотрел на меня. Я сел в кресло, на ходу вытаскивая из-под себя кота, и строго посмотрел на Лукина. Он молчал. Тогда, глубоко вздохнув, разговор начал я: - Почему ты сидишь без света? Хочешь выглядеть большим инвалидом, чем ты есть на самом деле?

- В темноте занятнее. Можно поболтать с самим собой, вернее, с какимнибудь воображаемым собеседником. И ничего не отвлекает, - ответил он.

- И с кем же ты разговаривал до моего прихода? - спросил я.

- Не помню. Но мне было хорошо. Это был подходящий собеседник, а главное, я блистал красноречием.

- О чем вы хоть разговаривали?

- Я ему что-то доказывал , очень убедительно, припоминая самые нужные слова. Мысленно ходил вперед-назад по этой комнате, как ты это обычно делаешь, когда читаешь мне мораль, и весьма обстоятельно растолковал ему суть какого-то вопроса. Что же в самом деле? Мне удалось это сделать. Я дотянулся до выключателя и комната ожила.

- Вот так я сразу вижу, что мы собрались в хорошем месте, - сказал Миша. - Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.

- Так и есть, - согласился я. - Обои, пергаментные шторы.

- Нет, - категорически замотал он головой. - Нам подсунули какую- то лажу. Я весь день не могу согреться.

- Еще бы, - снова согласился я. - В такой же квартире я жил с родителями до 8 лет. Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи, которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной. Остались их дети, мои сверстники, которых очень странно после такого перерыва на том же самом месте. Начинаешь понимать, что большинство людей привязана к какому-то определенному месту, иногда всю жизнь так живут. Казалось бы, все это должно было стать негодным, ветхим, прийти к запустению. Но ничего подобного. До мозга доходит прописная истина, что жизнь продолжается. Люди рано утром идут на работу, мамы ведут детей в сад, дети идут в школу и так далее и тому подобное. Жизнь продолжается. Это драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал меня и сказал:

- Ну ладно, помоги мне подняться. Я хочу добраться до ванной. Я вытащил его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.

84.

Марина была растеряна. Она ощущала тяжесть кринолина, а еще ей нельзя было поворачиваться. Вот это-то ее и смущало. Я стоял сзади и дышал ей в затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох поверхностным. А невеста (чья же?), ничего об этом не зная, продолжала горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была подавленность. Я стоял прямо и делал все, чтобы быть одному в ее присутствии. А она хотела, разумеется, обратного, чтобы я был один, но где-то рядом с ней. И стоило бы ей немного наклониться или присесть, как в сквозном свете я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было бы для меня настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.

85.

Я выдвинутый среди стоящих фигур был очень нескладным, с заброшенными руками и со свернутыми коленями. Я выдвинулся совершенно случайно, по причине все той же отсталости, то есть мне только нужно было протянуть, сколько это возможно, время, забыв изначальный смысл своего выдвижения вперед. В этом стоянии впереди есть много уязвимости, холодный сквозняк гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным голосом вопрошаю:

- Мне ли вызнать стояние? Сердце начинает бешено колотиться, и я опускаю ладони вниз, прежде сложенные в рупор. Сознание того, что я вычистил себя одним этим высказыванием, в беспредметности рук, и на обсморканном полу. Я выдвинулся вперед, потому что остался сзади. И фигуры - настоящие изваяния - ничем мне на это не ответили. Я бы хотел принять свой обычный человеческий облик, заняться рассматриванием себя, неторопливым и не требующим никаких внимательных остановок - то есть очень поверхностно. Ощупал и назвал день, число и полномочное время суток. Развернул переглаженные клапаны карманов и смело шагнул в сторону, замечая в своих глазах безбрежную стойкость.

86.

Как я уже рассказывал, сам по себе я человек ничтожный. И этим я как бы довершаю круг, начатый моим предшественником. Я не молочусь на месте, не заставляю делать себя что-то экстраординарное. Я боюсь этого и поэтому легко поддаюсь чужому диктату, подсказанному намерению, вообще вращаюсь в такой сфере, где мне суждено обретаться. Это и зависть, и ненависть, и борьба еще Бог знает с чем. При этом я всегда ловко отказываюсь от самого себя, заламываю себе руки, и бьюсь мордой об самые твердые предметы. Так я как бы себя сохраняю. А на деле мне нужно лишь немного алкоголя, чтобы все это стало немного призрачным.

87.

Почему-то вспомнил Дашу, персонаж из другой жизни. Смеялась она возмутительным образом. Это была смесь ехидства и всепрощающего похуизма. Иногда она казалась более серьезной и более озабоченной, чем это возможно. Но единого лица у нее не было. Ее хождения были рекой. Она текла. Или растекалась, не знаю. Я боялся как-то удручить ее и поэтому держался, как непробиваемая деревяшка. Я помню один вечер, когда она сидела на кровати, скрестив свои толстенькие короткие ножки, а рядом где-то, в движении ее неизменная спутница - Инга. Они не были похожи на подруг, но сожительствовать сожительствовали. Как-то очень легко было к ним войти, попасть. Я сразу раскусил это неписаное правило. Я хотел быть открытым. И мне льстило, что мне это позволено. Попадал ли я в идиотские положения? Да, конечно. Но не очень-то это имело какое-то значение. Там была определенная культурная среда. Вернее будет сказать, что она там была. Может быть так, как ни в каком другом месте. Там я почерпнул несколько идей, с которыми и до сих пор ношусь, как с писанной торбой.

88.

Я был, по-моему, в более предпочтительном положении, чем Лацман. Мне было удобно сидеть так, как я сидел - на подоконнике, закрывая собой часть улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у стены, подобрав под себя руки. Лацман не боялся смотреть в пол, шарить взглядом под столом, рядом с которым сидел я. Его бледная шея сливалась по цвету с обоями, и голова по этому казалась невесомой. Так дело примерно и обстояло. Десять против одного, что, откатись она (голова) сейчас куда-нибудь в сторону, Лацман не поменял бы позы, не пошевелился бы. Ему надо отдать должное - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь заходил в комнату, от него вдруг начинало разить луком или чем-то таким желудочно- кишечным, но нельзя было сказать, что эта обстановка не в его пользу. Когда же у Лацмана начинали гореть уши, он заметно оживлялся, поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который ему мешал - будильник или, скажем, флакон лака для волос. Тогда было очень трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:

От стены до стены

Три-четыре струны.

Я наполню штаны

И закрою краны.

89.

Я расслабленно отпустил ноги, и они повисли где-то на краю кушетки. Это было необходимо сделать для их же безопасности. Я достал из кармана брюк большое перламутровое яйцо (символ чего?), тщательно потер его о рукав рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал, что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.

- Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь, - закричал я. Но в ответ услышал только скрип откатывающейся двери.

90.

Должно быть, эта линия, которая разделяет полы моего пиджака пополам, крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина, обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от движения.