Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

И Навикас не выдержал. Не выпуская автомат из рук, он по старой привычке пнул Стасиса в живот. И когда тот скорчился, Навикас схватил оружие за дуло и ударил прикладом Стасиса по голове. Стасис упал на колени. Ему показалось, что после этого сокрушающего удара он еще услышал и выстрелы, но точно не помнит, потому что все вокруг вдруг загудело, вспыхнуло, почернело и исчезло. Когда он очнулся, по его лицу бегали муравьи, они заползали в рот, в глазах стояла резь. Подняв голову, он отплевался от этих противных насекомых, кое-как продрал заплывшие глаза и огляделся. Навикас сидел рядышком, прислонившись к дубу, непослушными, изуродованными выстрелами пальцами рвал свою рубашку и пытался перевязать грудь, на которой виднелось несколько дырок, опоясанных голубыми кружочками. При каждом вдохе из них медленно сочилась кровь.

— Помоги, — попросил Навикас, видя, как Стасис отползает от него на руках. — Не бросай!

Но Стасис встал, качнулся и, перешагнув лежащий между ними автомат, побрел домой.

— Господи! — вскрикнула Бируте, увидев входившего через калитку Стасиса. — За что они тебя так? Откуда ты такой?

— Ты его просила? — спросил Стасис.

— Чего? — Она не поняла.

— Чтобы он убил меня?

— Ты о ком?

— О Навикасе.

Перепуганная, она обеими руками зажала себе рот и большими немигающими глазами долго смотрела на окровавленное лицо Стасиса.

— Ирод он, — наконец сказала она, — сумасшедший.

— Ты его просила?

— Нет.

— Говори правду.

— Давно, когда еще в школе учились, когда ты мне прохода не давал.

— Я и теперь не даю тебе прохода.

— Теперь — другое дело… Мне даже приятно… А тогда мы были детьми.

— Ты его просила?

— Нет, если тебе так важно: нет! Безумцы вы. Насобирали под кустами всякой дряни и стреляете друг в друга, играете в героев.

— Тогда спасибо, — сказал Стасис и пошел домой.

Мать охала, плакала и всю ночь умоляла:

— Только не жалуйся, Стасялис, только не доноси. Как-нибудь вытерпим. Если его дружки узнают, еще хуже будет. Святая богородица, только не жалуйся. Такие страшные леса вокруг…

А на другое утро, когда отступили слабость и тошнота, он снова вспомнил Навикаса и собрался в лес. Мать семенила рядом, то цепляясь за руку, то снова отставая и спотыкаясь о выступающие корни, и все время поучала:

— Лучше бы к ксендзу сходил за советом… Лучше бы в город уехал, службу подыскал, пока все утрясется… Давай вместе уедем…

Он молчал и, казалось, убегал из дома.

Навикас все еще сидел возле дуба, но уже не двигался и не звал на помощь. Его кровь уже побурела, а в приоткрытом рту и в глазах хозяйничали муравьи.

«Те самые!» — ударило в голову, и Стасиса замутило. Мать бегала по лесу, собирала какие-то травки, совала ему в рот и умоляла:

— Пожуй немного, подержи за щекой, и пройдет. Как рукой снимет.

Он долго икал, мучился и никак не мог отдышаться. Икал не столько от увиденной картины, сколько от пережитого им животного страха, с исчезновением которого вдруг освободились и все тормозные центры. Пока над головой висела смертельная опасность, пока разум искал выхода, пока он пытался оправдать соседа, найти какую-то закономерность, которая привела их обоих к этому многое повидавшему дубу, Стасис еще владел собой, еще пытался сохранить ставшее для него привычкой самообладание, но когда все ограничения исчезли, он расслабился, размяк, словно старая, измочаленная тряпка, не в силах справиться с телом, отдавшим этому сопротивлению все до конца. Это была естественная борьба здорового организма с бессмысленностью, чуждой человеческой природе и уродующей человеческую душу. Уже, казалось, Стасис брал себя в руки, уже сдерживался, вытирал губы, но едва вспоминал, что вместо Симаса Навикаса здесь должен был лежать он, Стасис Жолинас, тут же все начиналось сначала…

Наконец мать догадалась намочить в лужице передник и крепко прижать его к пылающему лицу сына. От прохлады ему стало немного лучше, он вернулся домой бледный, разорвал все угрожающие записки Симаса, побросал их в огонь и с огромным облегчением смотрел, как языки пламени пожирают черепа, скрещенные кости, кресты витязя и пронзенные стрелами сердца.

И когда его вызвал Моцкус, Стасис уже был спокоен, с перевязанной головой, на которую врач наложил швы.

— За что они тебя? — спросил офицер.

— Не они, только он.

— Неважно, сколько их, скажи: за что?

— Не знаю, — пожал плечами. — Много ли им надо?

— Связей с ними не поддерживал?

— При немцах они моего отца сгубили.

— А почему в тот же день не сообщил?

— Не мог, сил не было.

— И все? — расстроился Моцкус.

— Нет, не все. Как он застрелился?

— Нечаянно. Сам. Схватил автомат за дуло, стукнул тебя как следует, от удара затвор соскочил, поймал патрон, а потом, сам знаешь, уже не остановишь.

— Значит, он правда нечаянно?

— Нарочно, если тебе от этого легче. Из любви к ближнему.

— Есть перст божий, — повторил слова матери и в то же мгновение твердо поверил, что он неуязвим и что с ним никогда не может случиться ничего плохого. — Есть, вы не смейтесь.

Теперь убеждает себя и чувствует, что вот летит время и эти слова теряют смысл, что вот исчез пыл молодости и они все чаще напоминают о ничем не оправданном риске, а всякие вымышленные табу и заклятия, так хорошо охранявшие от врагов, теперь уже не могут защитить от себя самого, поэтому Стасис кается, хотя в тот раз не был виноват. Закрыв глаза, он все еще видит рассыпанные по белой груди Симаса дырочки с голубой каймой, открытый рот и набившихся в глаза муравьев…

Почувствовав гору, лошадь вдруг прибавила шаг, рысцой поднялась на холмик и чуть не сбросила Стасиса на землю. Спрыгнув с бревна, он пробежался рядом, подождал, пока Гнедок сам остановится, похлопал умную скотину по холке и вдруг подумал: «А что бы я делал, если б тогда Бируте кивнула?..» — и сам испугался этой мысли.

Тогда он наверняка сошел бы с ума. Нет, он бы ушел из деревни и не вернулся… И теперь не было бы ни этой проклятой грелки, ни унижений. Ничего не было бы. Он даже не смог бы вспоминать этого неудачника Увальня Навикаса. И оставленных автоматными пулями дырок, при мысли о которых снова явственно дохнуло в лицо жаром и вернулась так мучившая его муторность, хотя он никому не угрожал и никого не собирался убивать… Это не для Стасиса. Он никогда этого не сделает. И к Моцкусу пошел, только когда его позвали, только в поисках правды и защиты.

Боже мой! Неужели слабому уже и помощи попросить нельзя без угрызений совести? Я спасал не только себя. А что случилось бы, если бы Бируте ушла с этими дураками в лес? А что было бы с ней, если б Моцкус увидел эти Навикасовы записки?..

Жолинас въехал на двор, окинул взглядом сидящих за столом людей и повернул прямо к ним.

Пусть видят, решил, а вслух закричал, но и на сей раз только на лошадь:

— Но-о, чтоб тебя черти!

Милюкас сидел на мотоцикле и, засунув руку в карман брюк, перебирал теплые монеты, стараясь на ощупь сосчитать их. Уже давно миновала полночь, но он ждал, нимало не сомневаясь, что нарушивший правила водитель обязательно вернется. Все, которые спешат, обязательно когда-нибудь возвращаются. Об этом говорило его профессиональное чутье. Милюкас верил в него как в уже состоявшийся факт. Поэтому и ждал, и еще его занимало другое: куда же летел Моцкус, словно с цепи сорвавшись? Что с ним случилось?

Когда-то Костас был привязан к этому человеку, даже уважал его и любил, но после долгой и большой дружбы они разошлись почти врагами. Моцкус бесился, даже вредил, а Милюкас до сих пор не знает — за что, только чувствует, что судьбе будет угодно еще раз свести их на узкой дорожке и тогда все выяснится.

Пусть будет то, что должно случиться, решил он и закурил.

Ночь была красивая, ясная. По-осеннему горели яркие звезды, но тепло еще не покинуло землю, и всякие ночные насекомые летали вокруг горящей фары. Милюкас играл с ними, то включая, то выключая свет, и удивлялся их глупости. Мимо промчалось несколько грузовиков, прогрохотала огромная повозка с сеном.

«Наверно, ворованное, — подумал он, но не тронулся с места, ждал машину Моцкуса. — С другой стороны, не мое дело, пусть Рякашюс таких типов ловит. Это его служба», — оправдал свой охотничий азарт и вышел на середину шоссе. Вдали замигали фары. Он вытащил из-за голенища жезл, подождал, поднял его вверх, а потом показал на обочину.

— Старший инспектор Милюкас, — представился и поднес руку к фуражке. — Ваши документы?

Саулюс молча протянул водительское удостоверение, путевой лист и закурил. Час назад он жаждал лишиться этих бумаг, мечтал натворить что-то, хотел победить, схватиться, испытать себя, а теперь, окончательно уставший и измученный, подчинился воле другого человека и, прикидываясь равнодушным, сплюнул через окно.