Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Я не думал, что ты такой выродок, — с некоторым облегчением вздохнул Саулюс, вырвав у хозяина оружие. — И поверь, если я раньше еще немного жалел тебя, то после такого спектакля прямо скажу: ничего мне так не хочется, как отбить у тебя жену. Не только ее. Если б я мог, ни одной живой твари к тебе не подпускал бы.

— Не подпускай, только скажи: где она?

— Я за ней не следил.

— Врешь, ты спрятал ее! — Весь в болезненном поту, хозяин рыскал глазами по комнате, заглянул под кровать, под стол, за шкаф. — Куда ты ее дел?

— Это ты мне скажи, я за ней с топором не бегаю, — Саулюс отшвырнул его и стал поспешно одеваться. — А может, ты ее сам?.. И теперь дураков ищешь?..

Стасис вышел, ничего не ответив. Через несколько минут на дворе раздался его глухой, каркающий голос:

— Бирутите!.. Бируте… Бирутеле!..

Саулюс почти выбежал на двор, умылся у колодца и, внимательно проверив, не сделал ли этот придурок чего-нибудь с машиной, собрался уезжать.

— Будь человеком, помоги найти ее, — подбежал запыхавшийся хозяин. — Помоги, а то она еще что-нибудь с собой сделает.

— Мне кажется, она не из таких, — успокоил его парень и почувствовал себя непомерно хорошим. — А тебе посоветую: если любишь, не топором, не ружьем действуй, тут надо другое оружие применять. А теперь — сгинь!

— О господи, господи… Она поднялась — и к тебе, в одной рубашке. Я — не пускать. На коленях умолял, ноги целовал, а она только отшвырнула меня… Тогда я за топор… — По вискам у него струился пот. Он плакал, но глаза были сухими. — Думаешь, мне жалко? Она женщина здоровая, красивая, безбожно красивая… Но, не приведи господь, еще черт знает чем одарит… Живьем сгниешь.

Саулюс снова почувствовал тошноту. Он оттолкнул Стасиса, подойдя к колодцу, наклонил ведро с холодной водой и долго полоскал рот.

— Знаешь что, отец, — наконец заставил себя сказать, — по-моему, сгнить ли, высохнуть ли — один черт. На твоем месте я не стал бы трястись из-за такой задрипанной жизни. Во всяком случае, хоть другим жить не мешал бы. И уйди ты к чертям собачьим, иначе сейчас под колеса попадешь, — нажал на педаль, рванулся с места и оставил хозяина стоять посреди двора с растопыренными руками. Страшно взбешенный, Саулюс гнал машину по лесной дороге и на рассвете уже был в лагере.

Оставшись один, Стасис долго бродил по двору с топором в руках и искренне жалел: «Напрасно я не разбил этому парню машину. Ведь его, чертова выродка, сам Моцкус сюда прислал, иначе разве она так сорвалась бы?..» Вернувшись в дом, зашел в одну комнату, в другую, всюду включал свет — и глазам не верил: шкаф нараспашку, постель разворочена, туфли, платья лежат на полу, чемодан заброшен в угол… и все оставлено. Рядом с каждой вещью он словно наяву видит то нагнувшуюся, то стоящую на коленях, то задумавшуюся и серьезную Бируте.

— Значит, уходишь? — спрашивает он и быстро оглядывается, проверяя сваленные в кучу вещи, но жена, занятая делом, молчит. — Насовсем или только пугаешь? — Бируте не замечает Стасиса, пока тот не притрагивается к живой ране: — Снова к Моцкусу?

— А разве тебе не все равно?

— Нет! — топает он ногой. — Лучше в Сибирь, в озеро, только не к нему! — Поборов злость, подходит к ней и пытается разговаривать по-доброму: — За что ты так ненавидишь меня? Ведь я только ради тебя живу, ведь я все отдал тебе: и разум, и совесть, и здоровье.

— Я хочу, чтобы оставшуюся жизнь ты прожил для себя.

— Хорошо, но как это сделать, если меня уже нет?

— Хоть раз сказал про себя чистую правду, — поднимает голову Бируте. — Тебя никогда и не было. В тебе жили только бесчеловечная ревность, жадность и страх, а теперь еще появилась и отвратительная ненависть ко всем, кто хоть немного здоровее тебя.

— Я не виноват, меня болезнь таким сделала.

— Не лги ни себе, ни мне. Как я плакала, просила, убеждала, а ты все равно побоялся оставить меня одну и тайком накурился чаю. Теперь, испугавшись Моцкуса, ты проверяешь каждое мое письмо, вытряхиваешь мои карманы, не брезгуешь клеветать на меня, хотя я уже давно не жена тебе.

— Хорошо, я виноват, и, если уж нет другого выхода, люби его, живи с ним, только не оставляй меня, — Стасис берет ее руку и пытается поцеловать.

Это еще сильнее оскорбляет ее. Она хочет выдернуть пальцы, но муж не отпускает. Бируте изо всех сил толкает его в грудь. Стасис валится на пол и закашливается. Бируте пугается, смотрит на него и начинает сомневаться в своей правоте, но снова слышит:

— Ну что тебе стоит потерпеть… подождать? Ведь мне уже немного осталось… Когда закрою глаза, сможешь делать что захочешь.

— Ты даже сам не чувствуешь, какой ты омерзительный! — Бируте не может побороть отвращение. Она отталкивает в сторону чемодан, набрасывает на плечи шубу и уходит от Стасиса, словно от прокаженного.

Тут глаза Стасиса останавливаются на топоре, лежащем в углу. Вскочив, он хватает его и становится на пороге:

— Ты никуда не уйдешь!

Но Бируте не испугаешь:

— Ружье со стены сними, так благороднее будет.

— Бируте, я буду кричать! — Стасис отступает, семенит вслед за ней по коридору. — Я всю дорогу буду бежать за тобой и выть как пес! — угрожает, ничего не соображая, и слышит, как Бируте, хлопнув дверью, набрасывает на нее крюк. — Вот и все… — Глядя на пустую комнату, он долго тер внезапно зачесавшуюся и заострившуюся щетину на щеках, потом швырнул топор под кровать и, упав ничком на софу, пролежал до самого утра.

Когда прошел первый приступ боли, он ощутил такое отвращение ко всему, что только перевернулся на спину и снова пролежал целый день не евши, не накормив скотину, не выключив свет и не заперев дверь. И чем дольше он лежал, тем яснее становились мысли. «Теперь уже все», — повторял, может быть, в сотый раз, потому что за многие годы убедил себя, что без Бируте ему нет смысла жить.

«А если она все узнала? — Стасис вдруг впервые почувствовал обжигающие угрызения совести и неуверенность. — А если Моцкус, докапываясь до истины, выболтал ей про Альгиса? А если, узнав обо всем, и шофер постарался? Тогда еще хуже. Но она не такая. Она уже давно бы все в глаза высказала, с грязью смешала, может, и еще хуже… Виноват только я, и никто другой, — Стасис ругал себя и оправдывал: — Но что я тогда мог поделать? Ведь надо было как-то выкручиваться, надо было защищаться. Этот Пожайтис не бегал за Бируте, они не дружили, не ссорились — и вдруг свадьба».

Услышав эту новость, Стасис пошел к Гавенасам спросить: так ли это, но не осмелился. Тихо смотрел, как отец, подвесив на косяк двери сарая тушу теленка, свежует ее; как мать просеивает муку, а потом, окаменев, выслушал просьбу подбежавшей Бируте:

— Альгис рассказывал мне, какой ты хороший, Стасялис, как при немцах ты его от гибели спас. И как ты, вытаскивая из проруби Вайчюлюкаса, воспаление легких схватил. Не возгордись, приходи, дружкой будешь. И не сердись, если что было не так. Сам знаешь, сколько молодых парней в нашей деревне осталось — смех один.

— Смех, — повторяет он словно эхо и уходит не оборачиваясь, удаляется полями, добредает до третьей или четвертой деревни, пока знакомые не останавливают его и в бреду привозят домой. Мать поит его травками, а он лежит, как сегодня, и не двигается.

— Что с тобой? — хлопочет вокруг него старая. — Почему ты молчишь? Может, простыл, может, болит что? Может, говорю, сглазил тебя кто?..

— Ничего, мама. — И, улучив удобный момент, идет к озеру топиться, но по пути, гонимый чувством безысходности, заходит к Альгису.

Тот весь светится, словно пасхальное яичко, и спрашивает:

— Ну как, согласен?

— Согласен, — откликается Стасис.

— Мне как раз такой удалой дружка нужен. Сам знаешь, одни старики и молокососы остались.

— Вы сами еще дети.

— Намного ли ты меня старше?..

— На пять лет, хотя по документам я даже моложе тебя.

— Слышал, и тебе она нравится?

— Нравится, — словно эхо, повторяет Стасис.

— Не одному тебе. Уже третий мне это говорит, — гордится Альгис.

«Говорит!» — передразнивает его Жолинас и наконец выжимает из себя: — Я без нее жить не стану.

— В скирде соломы утопишься? — смеется Пожайтис и не верит ни единому его слову.

— Утоплюсь, — Стасис облизывает запекшиеся губы и видит, как Альгис хмурится, как в его глазах появляются страх и неуверенность, как он теряет веру в себя и спрашивает:

— Но почему ты мне это говоришь?

— Чтоб ты знал.

— А что я должен знать?

— Что я не стану жить, — настойчиво повторяет Стасис, потом хватает соседа за руку и начинает умолять: — Я ничего не пожалею. Все твоим будет: и хутор, и лес, и земля… только оставь ее в покое. Ты же знаешь…

— Я думал, ты смеешься, — страх Альгиса превращается в злость. — Ведь она не вещь. Ты ее спрашивал?

— Нет.