Круглые коленки - Ирина Степановская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чья эта машина?
И ответ такого же чернявого худого мойщика.
– Вон там, хромая с палкой.
И разом исчезли тогда для меня все мои детские представления о счастье и несчастье, отодвинулись куда- то в небытие дурацкие школьные проблемы и университетские невзгоды, мой брак и развод с Вовиком Никитиным и даже смерть отца. Я поняла, что теперь на всю оставшуюся жизнь буду для всех и для себя инвалидом. «Хромой с палкой». И больше с этим уже ничего нельзя поделать.
У стюардессы не только круглые коленки, у нее еще и обворожительный и голос.
– Что вы желаете? Воду? Сок?
– Томатный, пожалуйста. Только не холодный.
Раньше я могла промочить ноги и проходить целый день в мокрых ботинках. Когда мы в предзимье открывали окна и жадно хватали первый снег с подоконников, чтобы запустить снежками друг в друга (чаще всего доставалось Зу- Зу, и она тогда опять плакала) пальцы мои ломило от холода. Стекла молочных бутылок успевали запотеть, пока я, достав из холодильника и торопливо содрав круглую крышечку из фольги, длинными глотками прямо из бутылки булькала ледяное молоко прямо в горло. И со мной от всего этого, иногда совпадавшего и случавшегося в один день, не было ничего плохого. Теперь же я ненавижу холод во всех его проявлениях, и один вид снега или даже только облаков в окошке иллюминатора, похожих на снег, вот как сейчас, и даже одно воспоминание о нем вызывает озноб и панику. Метель, которую я наблюдаю из окна тёплой квартиры, вгоняет меня в тоску.
– Ма- ма! А- а- а- а- ! – ноет сзади от скуки малец. Мать больше не пускает его по салону, и теперь он орет и извивается у нее на коленях. Исса не сказала нам, что женские колени, оказывается, не столько функция для соблазнения мужчин, сколько постамент материнства: на них спят, едят, прыгают, писают и рыдают. Их облизывают, пачкают, а иногда грызут и кусают. Мне жаль, что моему Мише подставляла свои колени не я, а моя мама. Это она вынянчила моего сына и, если бы не она, мне бы не справиться. А если рассматривать вопрос в целом, то мама спасла и его, и меня. Я ведь тоже повторяла в тот ужасный зимний день «ма- ма, ма- ма».
Я не звала, звать было бесполезно. Я повторяла эти слоги про себя; в голове не было ни единой мысли, только ощущение ужаса от боли и непонимания «что теперь будет». Я не думала о смерти, я еще тогда не верила в смерть, но именно в те часы, пока меня искали в промерзшем, колючем лесу, пока спускали с высоты и везли в больницу маленького городка, лежащего у подножия черно- коричневых гор, а потом грузили в самолет, именно тогда открылось мне с ужасающей ясностью, что на всём белом свете я нужна только ей и больше никому.
Да, прекрасно лететь в самолете после операции, попивать томатную кровь и надеяться на лучшее. Но только почему же проклятое прошлое все никак не выходит из головы? Дома мне некогда предаваться воспоминаниям, я не верчу постоянно в башке эту бесконечную жвачку из видений прошлого. На работе я думаю о работе, дома готовлю обед, разговариваю с Мишей, часто навещаю на кладбище маму. Уже целый год, как я хожу туда к ней и разговариваю с ней о настоящем, а не прошлом. Но вот сейчас… Может это наркоз так подействовал на меня? Совершенно не типично для меня, но последние дни мне упорно хочется плакать.
Вовик Никитин свалился мне на голову как раз через неделю после того, когда я явилась из Москвы уже после окончания института. В МГУ, как мысленно предрекала классная, я не добрала баллов, но поступила в другой, не менее престижный ВУЗ. Ничего из того, о чем я так наивно рассуждала до поступления, не сбылось. Я по- прежнему училась на одни пятерки, но ни в общаге, ни в лабораториях мне не попадались те люди, которых я видела в мечтах, и я сама вовсе не оказалась «звездой». Тем более, что в Москве было гораздо больше победительниц, как с круглыми коленками, так и без. Трудная обыденность стала моей спутницей на целых пять лет. Лаборатории, курсовые, частое чувство голода, редкие походы в театр, очереди в магазинах, ночной шум общаги. У меня не было родственников или знакомых, которые могли бы заняться моим «окультуриванием»; я по- прежнему варилась в собственном провинциальном соку и общалась, в основном, с такими же приезжими студентами. Москвичи не очень- то с нами дружили. А мои подруги по комнате хоть и были девушками из разных городов, но были похожи на одинаковых рыб из одного моря, запиханными в одну консервную банку. К концу учебы я себя утешала тем, что учеба – это всего лишь учеба, но вот потом уж я развернусь… И когда я приезжала домой на каникулы, то из окон маминой квартиры Москва опять представлялась мне фантастически прекрасной. К тому же, я чувствовала себя кем- то вроде кормилицы, потому что это уже было такое время, что не мама давала мне с собой сумки, набитые продуктами, а, наоборот, я везла из столицы колбасу, масло, мясо, конфеты и даже любимый торт «Чародейка» и венгерское вино «Мурфатляр».
– Майя, я надеюсь, вы там не много пьете этого «Мурфатляра»? – Вино искрилось в мамином бокале. – Папа бы не одобрил.
– Мам, в общаге венгерские вина не держат, мы пьем водку. И лабораторный спирт.
– Майя! – Мама деланно всплескивала руками.
– Шучу.
Вовик Никитин случайно встретил меня ну улице.
– Ну что, Майка, столица всё загнивает?
Он сразу же пригласил меня в кино, и я вдруг с радостью согласилась. Он стал красавчиком – высокий, блондинистый, с твердым подбородком и глазами, которые смотрели понимающе. Понравилось мне и то, что он избавился от своих глупых шуточек. Он слушал меня и молчал, разглядывал меня с интересом, как эдакую московскую штучку. Теперь я понимаю, что в лице Вовика я снова увидела себя той восьмиклассницей – никого не боящейся, ни с кем не считающейся, снова победительницей.
Мы тусовались с Вовиком около месяца – по дачам его приятелей, по киношкам, по квартирам знакомым. В общаге, я перестала быть «домашней девочкой». А однажды я решила, без всякого умысла, привести его к себе домой, потому что квартиры всех знакомых просто- напросто оказались заняты.
А он вдруг бухнул с порога моей маме:
– Мы с Майкой знаем друг
