Рассказы писателей Каталонии - Пере Калдерс

Смерть Мадроны была первым ударом, постигшим семью. Вскоре мать разбил паралич, и несчастная постепенно впала в полный идиотизм. Сидя в инвалидной коляске, она визжала, изрыгала проклятия и не давала никому ни минуты покоя, словно хотела наконец отвести душу после стольких лет смиренного молчания. Светская жизнь стала совершенно невозможной для сестер, а вслед за одиночеством пришло и полное разорение семьи, которая неизвестно каким образом вдруг оказалась без гроша. Отец уверял, будто в свое время растратил все средства на поправку здоровья.

И тем не менее, пока он был жив, Жинебредам удавалось сохранить хотя бы видимость прежнего благополучия. Каждое лето сестры отправлялись вместе с разбитой параличом матерью на дачу — этот дом семья снимала уже много лет подряд. Когда-то девочками они резвились с кузенами в саду, где посередине журчал маленький фонтан, а кругом росло с полдюжины розовых кустов и акаций. Жила там и старая черепаха, которая поедала ломтики помидоров и листья салата. Сидя в саду, Амелия и Элпидия вспоминали Мадрону, превращенную их воображением то ли в прекрасную фею, то ли в святую. К вечеру обе сестры чувствовали себя совершенно подавленными. Плыли по небу облака, незаметно, час за часом, скользило время, хрустела салатом черепаха. Дочери-сиделки устраивали мать, слюнявую и беспомощную, под какой-нибудь акацией; так проходили дни, серые и однообразные, пока сеньора Жинебреда наконец не преставилась. Теперь, если Элпидия была в состоянии, сестры совершали прогулки до той самой дачи, останавливались у стальной ограды, подолгу смотрели в сад и думали обо всем сразу — о Мадроне, о родителях и о черепахе. Грусть притупилась, стала смутной и далекой, слабой, как их собственное дыхание. Чтобы выразить такую грусть, слова не нужны, довольно одной улыбки. В саду по-прежнему журчал фонтан, а кругом росло с полдюжины розовых кустов и акаций.

Пришло время — и отец тоже умер. К старости он превратился в господина благообразной наружности, ходил опираясь на палку и поигрывал в ломбер в каком-то заштатном клубе. Сеньор Жинебреда смежил очи со спокойным безразличием хорошо воспитанного человека и оставил дочерей на произвол судьбы. Вспоминая его, сестры произносили задумчиво, без тени упрека: «Ах, если бы нас видел бедный папочка!» Отец возглавлял вереницу призраков былых времен, былых празднеств.

Амелия и Элпидия получили самое изысканное образование, для них нанимали частных учителей, из коих наиболее достойной внимания является Адела Монтолиу. Родом из знатного семейства, пришедшего в упадок, Адела была старой девой лет тридцати пяти, по-солдатски подтянутой, близорукой, безвкусно одетой, романтически настроенной и чрезвычайно comme il faut[22]. Жила она с матерью, настоящей дамой, некогда очень красивой, которая разорила своего супруга, с чисто спортивным азартом практикуясь в грехе прелюбодеяния. Уродливая Адела, обреченная, напротив, неустанно следовать правилам строгой морали, преподавала сестрам Жинебреда французский и историю, руководствуясь кратким изложением Анкетиля. Под ее наблюдением девицы читали французские романы. Во-первых, произведения мадам Штольц: «Магапи», «Белый дом», «Злоключения мадемуазель Терезы», — далее непременно мадемуазель де Флерио, а также «Элиан» и «Анна Северен» мадам Августус Кравен. Повзрослев, сестры получили разрешение ознакомиться, разумеется во французских переводах, с книгами госпожи Марли: «Вторая жена», «Дом Шиллинг», «Маленькая принцесса де Брюйер». Тайком же девушки, всю жизнь читавшие только по-французски, проглотили несколько занимательных историй Бурже и даже пару сладострастных творений Прево.

Адела Монтолиу диктовала им «Напутствия матушки своим детям» мадам де Ламбер и обожала повторять, что «Les vertus des femmes sont difficiles parce que la gloire n’aide pas a les pratiquer. Vivre chez soi, ne regler que soi et sa famille, etre simple, juste et modeste, vertus penibles, parce qu’elles sont obscures. II faut avoir bien du merite pour fuir l’eclat et bien du courage pour consentir a n'etre vertueuse qu’a ses propres yeux[23]. Кроме того, учительница научила их отличать point a l’aiguille от dentelle duchesse и от point a la rose[24]. Сестры Жинебреда могли рассуждать о достоинствах и особенностях алансонского, миланского и брюссельского кружева, а также фламандского, английского и венецианского и беседовать о многих других утонченных и бесполезных предметах. Больше они ничего не знали.

Амелия и Элпидия до сих пор иногда встречали свою бывшую учительницу, уже очень старую, сгорбленную и брюзгливую. Происходило это в церкви в Фелипонс перед распятием, где сестер охватывали благочестивые чувства и слова молитвы перемежались разговорами о том, как трудна стала жизнь. Все три женщины давно позабыли наставления мадам де Ламбер, погрузились в пучину беспросветной нищеты и с некоторым даже удовольствием рассуждали на тему о том, что «нам, беднякам, сейчас приходится несладко». В свои восемьдесят лет Адела окончательно покорилась судьбе. Сестры могли протянуть еще лет двадцать и одинаково боялись как жизни, так и смерти. Теперь учительница и ее бывшие воспитанницы достигли полного взаимопонимания и держались на равных, делясь насущными проблемами. «Если бы по крайней мере Элпидия поправилась», — вздыхала Амелия. Но Элпидия и не думала поправляться; с тех пор как умер отец, вот уже пятнадцать лет, она укладывалась в постель с первыми холодами и хворала до самой весны, попеременно жалуясь то на голову, то на грудь, то на живот. Амелия самоотверженно лечила сестру и чутко прислушивалась ко всем ее желаниям, увы, как правило, невыполнимым за недостатком средств. Она ни на минуту не теряла выдержки и мужественно терпела несносные капризы отчаявшейся больной. Однажды соседка, чья кошка принесла потомство, подарила старым девам котенка, дабы развлечь Элпидию. Подарок был принят без особого восхищения, «только чтобы не обидеть эту добрую женщину», но вскоре животное стало радостью и утешением сестер. На шею ей повесили колокольчик и нарекли именем «Мурр» — литературная реминисценция времен Аделы Монтолиу. Но вскоре от этой затеи пришлось отказаться, так как животное на такую кличку отзываться не желало. Гораздо охотнее кошка шла на классическое «кис-кис», и Женебреды не могли нахвалиться на ее необычайную сообразительность. Сестры привыкли включать кошку в свои беседы, и казалось, что умница почти все понимает. Киска напоминала им Мадрону, ту самую покойную Мадрону, которую обе когда-то и любили, и ненавидели. Они с удовольствием назвали бы зверька Мадро-ной, если бы не боялись оскорбить этим память умершей. Когда их любимица впадала в беспокойство (ее никогда не выпускали на улицу), сестры делали вид, будто очень раздосадованы, но широкие ноздри Элпидии раздувались еще больше, а запавшие глаза больной начинали блестеть. Она не переставая гладила кошку, и та устраивала «поистине отвратительные сцены», по словам Магдалены Блази. Но Жинебре-ды не обращали на ворчание гостьи внимания. Прикрыв веки, они думали о Мадроне и предавались тоске по былым временам.

Прошлого не вернешь. Теперь оставалась только изнурительная борьба, изо дня в день, за корку хлеба, а впереди ждала пустота. Каждое утро Амелия спускалась по лестнице, относила заказчикам готовые чулки и отправлялась стоять в бесконечных очередях, чтобы достать хоть немного мяса для сестры. Возвращалась она поздно, уставшая, и неизменно шла все теми же улицами: Аурора, Виртут, Муртра, Пласа-дел-Соя, улица Льянтерна. Грязь, стайки ребятни, нищие без рук, без ног, чуть ли не без головы. Угольные лавчонки, торговцы всякой всячиной: тазы с оливковой водой, перец и виноград, зеленые бананы по бешеной цене. Толпы людей, которых не вывести на путь истинный никакому миссионерству — ни религиозному, ни социальному. «Хоть бы Элпидия поправилась! — думала Амелия по дороге домой, — Хоть бы она поправилась или уж умерла». И сама не заметила, как размечталась о смерти сестры, представила, как будет скорбеть об усопшей, и ей стало жалко себя до слез. Элпидия, бедняжка, почиет рядом с родителями и Мадроной, а она останется, чтобы нести груз долгих лет одиночества, возможно, в какой-нибудь обители (давняя и тайная мечта), пока наконец не воссоединится с остальным семейством. Поднимаясь по лестнице, Амелия улыбалась своим мыслям и вдруг очнулась, ощутив укоры совести. Да разве можно желать смерти сестры, подумать только — смерти сестры! Женщина открыла дверь, бросилась к кровати Элпидии и обняла больную. Словно отгадав тайную причину этого неожиданного порыва нежности, Элпидия неприязненно отстранилась: «Поправь мне подушку». Но Амелия растерялась и не выполнила просьбы. «Поправь мне подушку, слышишь! — повторила Элпидия. — Почему ты не поздоровалась с Магдаленой?» — «Я как раз собиралась уходить», — сухо сказала сеньора Магдалена Бла-зи, которая на этот раз принесла несколько пустых коробок. «И больше сюда ни ногой», — решила старуха. Ее раздражала кошка, снова впавшая в беспокойство, кашель Элпидии и отчаянная нищета. «Я слишком стара для подобных зрелищ», — подумала она. «На днях уезжаю, — объявила Магдалена сестрам. — Говорят, война на носу, и мне вовсе не улыбается быть застигнутой здесь врасплох». Сестры побледнели. «Прощайте, девочки!» — сказала сеньора Блази. «Прощайте, Магдалена!» Амелия проводила старуху до лестницы, и, когда вернулась, на обеих тяжким грузом навалились пустота и одиночество. Как ужасно сидеть вот так, в крохотной клетушке, и покорно дожидаться воздушных налетов! Общая смерть, которая соединит всех: и капеллана, и плотника, и молодую чету, и домовладельца с женой (хотя этих, пожалуй, нет — успеют вовремя уехать). Обе с завистью думали о Мадроне и других покойниках, им уже мерещился вой сирены, они гладили кошку, плакали вместе, тесно обнявшись; потом утерли слезы и с жадностью проглотили свой скудный ужин.