Рассказы писателей Каталонии - Пере Калдерс

— Там, наверху, — сказала она, — ты наконец отдохнешь от городского шума и толп туристов.

Вот именно. Только случайно или нет Мария Антония завела об этом речь, понимала ли, какую струну заденет? Боюсь, никто и никогда не узнает правды, потому что моя жена — хорошо воспитанная женщина. Так или иначе, я сразу подумал о флигеле Кан Жерони, проданном какому-то иностранцу, который никогда не показывался там, но и не желал продавать свою собственность. Говорят, американец. Этого только недоставало! А если ему взбредет в голову приехать сюда развлекаться и он выставит по транзистору в каждом окне? Пожалуй, я действительно такой же пессимист, как Гамлет. Да неужели этот почтенный господин должен переехать на жительство в богом забытую Тофлу для того только, чтобы досаждать мне своими транзисторами? Вряд ли. Если бы перед тем, как что-либо предпринять, люди каждый раз старательно обдумывали, чем это может обернуться, они, наверное, никогда не вылезали бы из своего угла и сидели сложа руки (впрочем, Фома Кемпийский[15] рекомендует жить именно так). Все имеет свои преимущества и недостатки.

Единственное, что действительно могло остановить меня, — самый первый довод Марии Антонии: «Ты уверен, что нам понравится жить вдали от удобств?»

Жить где-то далеко всегда было самым большим и страстным моим желанием. В детстве я мечтал уехать куда-нибудь на Ямайку или в Гренландию. Но разве бывают далекие места? Разве, когда приезжаешь туда, они не становятся близкими и обыденными? Разве можно когда-нибудь добраться до сказочной голубой звезды? Голубая звезда нашей мечты всегда должна оставаться недоступной, должна удаляться, лишь только мы попытаемся приблизиться к ней.

Я вернулся в свою комнату и стал смотреть в окно. Воздух казался раскаленным, но птицы все еще продолжали неугомонно трещать на ветвях большого старого вяза. Начинались их свадебные игры — неизменные спутники наступившей весны. Новобрачная приманивала жениха, требуя совокупления, которому предшествовали сладкие поэтические песнопения. Так было всегда, с тех самых пор, как существует все живое, с тех пор, как стоит мир. Это так же неизбежно и естественно, как притяжение положительных зарядов к отрицательным… Но после совокупления песня смолкнет. И это тоже неизбежно. Часы пробили восемь, и Мария Антония позвала меня. Она сидела в постели, уютно устроившись среди множества вышитых или, как любит говорить моя знаменитая приятельница Мерсе Родореда, «кружевных» подушек, и, улыбаясь, пила шоколад из маленькой чашечки.

— Я подумала, может, действительно стоит поменять эту дачу, ведь мы туда не ездим и вряд ли когда-нибудь ее продадим, — сказала она. — Но… представь себе, а что, если однажды там, наверху, мы окажемся в полной темноте и не сможем найти даже спичку?

Сквозь распахнутое окно в комнату вливалось солнце и веселье мая. «К чему уезжать? Что нового ты увидишь в чужих краях? А здесь ты видишь небо и горы…» Кажется, именно так говорил Фома Кемпийский.

— Поменять? Боже мой, о чем ты, дорогая? — воскликнул я, — Это была шутка, просто шутка.

Спичка, обычная спичка, которой Мария Антония, со свойственным ей здравым смыслом, осветила мрак моих сомнений, заставила голубую звезду мечты отступить еще дальше, вновь возвратив ей неземное сияние.

Неудачный ужин

Не сворачивай с пути добродетели.

Заходящее солнце еще освещало верхушки деревьев, когда Жауме с таинственно-мрачным видом вышел из здания ломбарда, сжимая в руках набитый кошелек. Он очень торопился и старался не идти по людным центральным улицам. Если бы было возможно разобраться в сумбурном потоке мыслей, вихрем проносившихся в его голове, пожалуй, получилось бы что-то вроде: «Ну ладно, теперь я вам покажу…»

Несмотря на эту угрозу, Жауме шел, испуганно озираясь, пока наконец не исчез в переулке с подозрительным названием Кошачий. Когда он поворачивал за угол, сильный порыв ветра взъерошил его светлую шевелюру, казавшуюся золотой в последних лучах солнца. Неизвестно откуда взявшаяся цыганка вкрадчиво забормотала: «Ну куда же ты так спешишь, мой ангелочек?» Услышав такой сомнительный комплимент, Жауме бросился наутек. Ему было семнадцать лет, а в этом возрасте главное, как известно, — сохранить чувство собственного достоинства.

Довольно и того, что пришлось выслушать утром, — Жауме разбудили голоса служанок во дворе:

— Тише ты, распелась, — говорила одна, — смотри, проснется хозяйский сынок.

— Как же, разбудишь нашего младенца!

— Да ведь он тебе нравится!

— Мне? Мне нравятся мужчины, а не куколки. Можешь взять его себе — дарю.

— Нет уж, пусть сначала подрастет.

Обе служанки сходили по нему с ума, но бедный Жауме принимал их слова за чистую монету. А тут еще отец подлил масла в огонь: за обедом уселся прямо напротив, сверкая лысиной, и, мрачно поглядывая на голову сына, спросил:

— Ну? Что это с тобой?

— Ничего, папа…

— Не мешало бы иногда причесываться — черт знает на кого похож.

Жауме покраснел как рак, швырнул на стол вилку и закричал:

— Что я, виноват? Сегодня же остригусь наголо!

— Только попробуй! — поспешила вставить мама, — Только попробуй — больше ни сентима не получишь. Таких волос по всей Мальорке не сыщешь, даже девчонки завидуют…

Сестра, ехидно улыбаясь, тоже внесла свою лепту:

— Нет, вы посмотрите на него — ну просто загляденье. Похож на ангелочка с…

Ангелочек с рождественского торта. Так его уже кто-то называл. Сестра не успела договорить, потому что братец вовремя запустил ей в голову булкой. Отец тут же принял торжественную позу. Если бы не лысина — ни дать ни взять английский лорд на заседании парламента.

— После обеда, — процедил он сквозь зубы, — запрешься в своей комнате и будешь сидеть там до утра, понятно?

«Ангелочек» бросил на стол салфетку и встал.

— Нет, дорогой мой, — продолжал разгневанный родитель, — сначала закончится обед, а уж потом ты изволишь удалиться к себе. Кстати, захвати хлеб. Ужинать сегодня не будешь — посидишь на хлебе и воде. И не вздумай до завтрака показываться мне на глаза.

Он говорил сквозь зубы и едва слышно (эта манера появилась после того, как прошлой весной папочка побывал в Лондоне), потом, ударив кулаком по столу, он прогрохотал:

— Ты это заслужил, невежа!

Мама только тяжело вздыхала. Обед, который тянулся бесконечно долго, наконец кончился, и Жауме, красный от злости, с трудом сдерживая слезы, вбежал к себе в комнату, бросился на постель и, к счастью, тут же уснул. Он проспал несколько часов кряду и проснулся в холодном поту — перед глазами еще проплывали вереницей сладкие сахарные ангелочки. Жауме пошел в ванную, принял душ и начал причесываться перед зеркалом, старательно приглаживая мокрые волосы. Он проделывал это несколько раз в день, но все усилия были напрасны: волосы, как только высыхали, снова поднимались вверх, густые и пушистые — настоящие русские меха. Неожиданно Жауме заметил на полочке булавку с большой жемчужиной, которую мама обычно прикалывала к мантилье. Все думали, что она давно потеряна в церкви. «Заложив булавку, можно выручить не меньше двенадцати дуро!» Жауме взглянул на часы — половина седьмого. Он быстро оделся и выскользнул из дома. Ломбард возле площади Сан-Франсеск закрывается в семь. Без пяти Жауме был уже на месте и с важным видом бросил на прилавок свою находку.

— Что это? Булавка для галстука? — спросил служащий ломбарда.

Жауме высокомерно взглянул на этого несчастного, отставшего от жизни. Ну кто в тысяча девятьсот сороковом году носит булавки для галстуков?

— Понятия не имею, — равнодушно бросил он.

— Сколько же вы за нее хотите?

«Десять дуро вряд ли удастся выжать, но уж восемь по крайней мере…»

— К сожалению, могу предложить вам только четыреста песет, да и то потому, что жемчужина молодая. Если вас это не устраивает…

— Устраивает, устраивает!

Жауме с трудом сдержал радостный вопль. Восемьдесят дуро! Целое состояние. И все это можно истратить в один вечер. Он взглянул на свое отражение в стеклянной двери. Стройный, высокий, прекрасно одет. Волосы, слава богу, хорошо лежат, а не торчат во все стороны. Пожалуй, так ему можно дать лет на десять больше. «Только бы ветер не поднялся…» Конечно же, именно в этот момент налетел шквальный порыв ветра, и, когда Жауме свернул в Кошачий переулок, от тщательно уложенной прически остались одни воспоминания.

Хозяйка заведения, которое располагалось в доме № 7 по Кошачьему переулку, в халате и бигуди сидела на диване в прихожей и читала последние светские новости. Услышав, что кто-то вошел, она подняла голову и внимательно оглядела элегантного молодого человека с фигурой спортсмена и лицом младенца. Это была ухоженная и изысканная дама. Недаром она долго жила во Франции. «Воспитанницы» называли ее «Сеньора», а иногда «Мадам».