Бери и помни - Татьяна Булатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полночи Селеверовы проговорили, сидя за столом: Олег Иванович на обрывках тетрадных листов рисовал схемы, отбраковывая одну за другой. В Римкиных глазах рябило от стрелок, разлетавшихся по бумаге в разные стороны. Она не успевала ни за мыслью, ни за рукой супруга, поэтому долго не могла понять, что и в какой последовательности собирается предпринять Олег Иванович и почему над некоторыми стрелками значилось «+Д». В результате Селеверова сникла и призналась:
– Хочу спать.
Подобное признание задело Самого за живое:
– Спа-а-ать? – не поверил тот собственным ушам. – Ты что, не понимаешь, что происходит?
– А что происходит? – еле слышно полюбопытствовала Римка.
– А то… – Селеверов вскочил из-за стола и потянулся вверх. Снизу могло показаться, что это вырвался джинн из бутылки. – А то… Квартира у нас своя будет.
– Ладно! – отмахнулась Римка.
– Хочешь посмотреть?
– Сейчас?
– Ну…
Селеверова молча кивнула головой: слова больше не выговаривались. Олег Иванович обнял жену за плечи и подвел к окну.
– Смотри! – голосом волшебника произнес Селеверов.
– Куда?
– Сюда смотри. – Олег Иванович показал рукой на знаменитый итээровский дом. – Видишь?
– Ну…
– Вот. Два окна на третьем этаже. Видишь? – Селеверов ткнул пальцем по направлению к Дусиным окнам.
– Ну… Дуся.
– Нет, теперь не Дуся. Теперь это наша квартира.
Римка отстранилась от мужа и посмотрела на него с ужасом, как смотрят на сумасшедших родственников, по виду похожих на обыкновенных, нормальных людей.
– С ума сошел? – выдавила из себя Римка, и ее глаза наполнились слезами горькой обиды.
– Не сошел, не сошел, – успокоил ее Олег Иванович и бережно обнял. – Не со-шел… Смотри.
Селеверов стремительно подошел к зеркалу и вынул из-под прищепки отрывного календаря пожелтевший листочек счастья:
– Вот.
– Что это?
– Ордер.
– Какой ордер?
– Обыкновенный ордер. Ордер на квартиру.
– Олежа! – взвизгнула Римка и повисла на шее у мужа. – Правда? На квартиру? Отдельную?
– Самую что ни на есть отдельную, – заверил Селеверов жену.
– Завод выделил?
– Почему завод? – изумился Олег Иванович. – Дуся принесла.
– Кто-о-о-о? – изумилась Римка.
– Дуся. Только я не понял, зачем она… Плакала здесь, меняться предлагала. Денег, если что… Только не уезжайте говорит… Куда уезжайте? Так и не понял… Прикипела, говорит. Все ваше будет. Так зачем ждать… Съезжаться надо. Говорил же я тебе: всё будет. Только подождать надо. А ты, Муся, не верила…
Римка после слов мужа оторопела. Она тут же вспомнила сегодняшнее злополучное утро, себя, растерянную Дусю, мявшую в руках свои огромные рукавицы, собственное нечаянное подлое вранье. Злые слова про удобства и всякое разное. Обычно не знавшая стыда Римка побагровела от нахлынувшего на нее жара. Не-е-ет, Бог – свидетель: ничего такого она не хотела, ни о чем таком не думала. Нечаянно все получилось. Непреднамеренно.
– Видишь, как получилось? – продолжал свой монолог немногословный Селеверов. – Сама принесла. Никто не просил. А ты не верила… Всё будет… – снова повторил Олег Иванович и нежно обнял жену, горячо дыша той в ухо.
Римка не отстранилась: дала довести себя до кровати. Послушно стянула с себя одежду, послушно легла рядом. Не испытывая ни малейшего возбуждения, терпела, раздвинув ноги, пока огромное медвежье тело Самого не затряслось на ней в сладострастных конвульсиях.
– Не успела сама-то? – отдышавшись, поинтересовался Селеверов у притихшей Римки.
– Успела, успела, – поспешила она заверить мужа и повернулась на бок, как обычно, всем видом показывая: вот оно как хорошо и лучше не надо, а только спать-спать.
Олег Иванович все понял правильно, как всегда, и, положив на хрупкую Римку свою тяжелую руку-лапу, заснул, согревая дыханием ее спину. Подождав еще немного, Селеверова высвободилась, перевернулась на спину и заплакала злыми слезами разочарования: получается, и квартира – это не счастье. А если и счастье, то не ее. Чужое. Дусино, может. Олегово. Не ее. Потому что нечестное такое счастье. Словно вырвала она его из Дуси этой дурацкой, свалившейся ей на голову. Не вырвала – украла. «Укра-а-а-ала!» – догадалась про себя Римка и застонала от собственной сообразительности. «Украла! – корила себя Селеверова. – И у кого? У дуры этой бестолковой. У чужой тетки, даже не у матери. И она тоже хороша! Нате вам – берите, живите, пользуйтесь! Ее кто просил? Никто ее не просил. Слова не сказал. Так влезла же! И в дом, и в ду-у-ушу…»
Скоро Римкин злой стыд, достигнув пика, постепенно начал угасать, и, отплакав свое, Селеверова успокоилась и заговорила совсем по-другому: «А почему нет? Разве это справедливо? Одна – в отдельной квартире. А мы вчетвером в одной комнате. На общей кухне. В обосранном туалете». Римке тут же вспомнилась вся ее жизнь на знаменитом некрасовском настиле рядом с вонючей матерью и тремя братьями. Беспробудное пьянство отца, закончившееся нелепой смертью: во всем чистом, как перед последним боем. Шаловливые руки материнских собутыльников, проверяющих, «в трусах ли ты». Вспомнила, в очередной раз разозлилась и, вытянувшись изо всех сил, произнесла вслух:
– Очень даже справедливо получается. Я тоже не сволочь: будет жить с нами. Даже лучше. Работать пойду. Не обидим. И девки под присмотром – разогреть там или чо. Пусть живет…
«Пусть живет» – стало первой фразой, с которой началось утро в обретшей надежду на отдельную квартиру семье Селеверовых.
– Чо старуху в бараке гнобить? – по-хозяйски рассуждал Олег Иванович. – У детей хоть бабка будет, а не пьянь эта… Опять же по справедливости…
По справедливости решили произвести взаимовыгодный обмен: Дуся – отдельную квартиру в итээровском доме и деньги, «сбережения кое-какие»; Селеверовы – все остальное. Документы там, разгрузить-погрузить. Одним словом, жить полноценной семьей в любви и согласии.
Дело осталось за малым: «порешать» в заводоуправлении. В том, что «порешать» удастся, Олег Иванович даже не сомневался. Заводу – квартиру и комнату, им – отдельное жилье. Можно сказать, выгода обоюдная. Ну, если что – так подмазать кому надо. Из парткома – бумагу: старуху не на улицу, в семью. Все по-честному. По-партийному. Комар носа не подточит. Евдокия, если вызовут, подтвердит, встречное заявление напишет: ходатайствую, мол, чтобы одной семьей и с моего согласия. Вопросов не будет.
В заводоуправление ходили по очереди. Сначала – Дуся, чтоб никаких подозрений: «не заставили», «не запугали», «сама желаю». Потом – Олег Иванович: в костюме, с характеристикой, лицом просветлевший. «Не могу смотреть, как пожилая женщина мучается, в одиночестве силы теряет, а у нас – семья, двое детей. Они ей как родные». – «Точно, – подтверждала Дуся. – Как родные. Даже больше: и Лёка, и Лика». – «Кто-о-о-о?» – недоумевало заводоуправление. И Дуся тут же исправлялась: «Элона. И Анжелика». – «Знаем, знаем», – кивали тетки в комиссии, кокетливо поглядывая на Селеверова. И только мастер, под начальством которой столько лет трудилась Ваховская на своем вредном производстве, не глядя Дусе в глаза отрешенно заявила:
– Против я. Объегорят они ее. Чувствую.
– Что вы! – всплеснула руками Евдокия Петровна. – Никак нельзя это слушать и принимать во внимание. Порядочные люди: сама их об этом попросила, потому что к старости клонит, и страшно жить в одиночестве. А там – девочки мои: Элона…
Второй раз в своей жизни Дуся почувствовала, что такое настоящая популярность. Первый раз в заводскую знаменитость Ваховскую превратили легендарные слова Брежнева, после которых она стала жилицей «барского» дома на Ленинградской. А сейчас – неоправданный, с обывательских позиций подозрительный квартирный вопрос. Просто тогда заводчане подозревали в чем-то нехорошем саму Дусю, а в этот – разумеется, Селеверовых.
Завод гудел как растревоженный улей, обсуждая недобропорядочность Селеверова и Дусину глупость. И Олег Иванович, и уж тем более Евдокия Петровна неоднократно проходили через одну и ту же ситуацию многозначительного молчания, когда прежде оживленно болтавшие собеседники вдруг замолкали и начинали активно переглядываться и хмыкать без слов. В отличие от Селеверова, Дусю это нисколько не смущало. Возвышаясь над толпой благодаря своему двухметровому росту, она была недоступна для сплетниц, как глухонемая для слепых. Дуся не нуждалась в советах, поэтому, как только товарки по цеху заводили песню о людском коварстве и черной неблагодарности, Ваховская легко махала на них рукой и с усердием продолжала делать свою вредную работу, казавшуюся приятным рукомеслом на фоне интенсивного бурления человеческого недовольства.
Цеховой мастер еще один раз предприняла попытку остановить закрутившееся колесо Дусиной судьбы, но тщетно: Евдокия смиренно опустила голову и скупо проронила:
