Морская раковина. Рассказы - Хосе де ла Куадра

Но чаще всего они шли пешком по шоссейным и проселочным дорогам, по тропинкам через поля, а иногда сами прокладывали путь по горным кручам.

Когда шел дождь или наступала ночь, они искали какое-нибудь убежище: развесистое дерево, навес, заброшенную хижину, из тех, что служат укрытием крестьянам во время уборки риса или дровосекам во время рубки леса.

Но это случалось редко: почти всегда Насарио Монкада Вера вел их по такому пути, что на ночь можно было устроиться в какой-нибудь деревне, или имении, или просто в первом попавшемся доме, где с них не брали денег.

Однажды вечером, когда они остановились в одной из деревень, умер Рамон Пьедраита.

Это печальное событие положило конец первому периоду простой истории оркестра.

Все, что произошло до смерти Рамона, — это было прошлое, все, что случилось потом, все, что происходило каждый день, — это было настоящее; а жизнь текла так же тихо и спокойно.

Любовные письма Пачеко… Победы Северо Марискаля и появление новых Марискалей… Жизненный опыт Мендосы…

Сомнения Сегундо Аланкая… Постоянный голод Редентора Миранды… То же самое… Все то же самое…

Оркестр все так же будет бродить по горным дорогам. Все так же будет спешить на деревенские праздники — развлекать народ, на похороны — выразить чью-то скорбь, все так же будет устраивать серенады, сопровождать музыкой появление ангела — не с неба, а из верхнего окна деревенской колокольни… Они будут по-прежнему все это делать, они будут делать это, чтобы заработать на хлеб насущный… на хлеб, за который приходится бороться, потому что щедрая земля дает его не всем…

Музыканты из бродячего оркестра ведут счет времени с того печального события, когда от них ушел их товарищ, больной чахоткой, тот самый, который бил в большой хриплый барабан и стучал в звонкие тарелки…

— Это было еще до того, как умер Рамон Пьедраита…

— Нет, это было уже после… Его как раз заменил Отважный Барсук… Я запомнил это потому, что в Хухане мы не могли сыграть государственный гимн… Отважный Барсук еще не выучил его…

— Пожалуй что и так…

Вечерело.

Последние лучи солнца — «которое здорово подвыпило, дружок!» — плясали на мутно-белых волнах речушки.

Редентор Миранда сказал, показывая на солнечные блики, игравшие на воде:

— Словно дохлая рыба плавает брюхом кверху!

Мануэль Мендоса хотел возразить, но сдержался и лишь проворчал:

— Даже и говорить с этим пустомелей не хочется.

Они в молчании шли по узкой тропинке вдоль извилистого берега реки.

Вдали виднелась красная черепичная крыша большого дома, укрытого в тени кокосовых пальм. Деревья были поражены гусеницей и теперь стояли черные, больные и унылые.

— Ба! Да ведь это дом Питы Сантоса.

— Он самый.

— Мы дойдем?

— Гм…

Они говорили тихо-тихо… Шепотом…

— Наш чахоточный слышит — дай бог всякому.

Эстебан Пачеко спросил:

— Ты говоришь, чахоточный… А может быть, ему не так уж плохо? Он бы сказал…

Насарио Монкада Вера взглянул на него:

— Не мели вздор, приятель! Где твои глаза? Разве ты сам не видишь?

Рамон Пьедраита совсем обессилел.

Он едва плелся, поддерживаемый Северо Марискалем и Редентором Мирандой.

Впереди шел его сын, заплаканный, с большим барабаном на спине… Теперь мальчик с радостью носил бы инструмент… Он носил бы его всегда… Пусть даже он будет тяжелее, гораздо тяжелее…

На каждом шагу он оборачивался:

— Папа! Как ты себя чувствуешь, папа? Тебе лучше, папа? Папа!

Рамон Пьедраита не отвечал. Он хотел бы ответить. Это было видно по выражению его лица, исхудавшего, бескровного, мертвенно-бледного… Он пытался заговорить… Но не мог… Он молчал уже целый час…

Мануэль Мендоса сделал мальчику замечание:

— Ты иди, иди, сынок! Видишь, он ослабел, а ты лезешь с разговорами! Дай ему передохнуть!

Остальные смущенно и грустно улыбались.

Отряд замыкали братья Аланкай. Они переговаривались между собой. Иногда к ним подходил Мендоса, которому хотелось поболтать.

— Меня никто никогда не мог убедить, что у Пьедраиты лихорадка. Легкие у него не в порядке, вот что!

— Поэтому я и старался не очень с ним соприкасаться. Держался подальше…

Мендоса наставительно говорил:

— Вы не из этих мест, вы не знаете, каково здесь приходится христианину… Возможно, что у моего кума больные легкие, очень может быть. А может быть, Томас Масиа, который ненавидел его, подмешал ему что-то в ром… Вы слышали, что он рассказывал?

Братья уважительно соглашались:

— Вероятно, так и есть, дон Мендоса! Раз вы так говорите…

— Вот такие дела!

Насарио Монкада Вера переходил от одного к другому.

— Поторопитесь! А то нас застанет ночь! Больному нужен покой!

Он подошел к тем, кто вел Пьедраиту:

— Устройте его поудобнее, сделайте из рук носилки. Надо дать ему передохнуть несколько минут, чтобы он немного пришел в себя. А вы тем временем приспособитесь.

Миранда и Марискаль опустили почти безжизненное тело Пьедраиты на траву.

Все окружили больного.

Он дышал хрипло и тяжело. Потом открыл глаза, уже помутневшие, почти неподвижные, и с тоской взглянул на сына… Закашлялся… У него был сухой горловой кашель, тихий, еле слышный… до смешного похожий на воркованье кастильских голубей.

Насарио Монкада Вера отозвал в сторону Марискаля и Миранду и распорядился:

— Когда он немного отдохнет, возьмите его на руки… Но будьте осторожны… Во время кашля отворачивайтесь, чтобы на вас не попала слюна…

— Хорошо!

— Я не брезгую. Но болезнь есть болезнь… Когда человек умирает, из него вся дрянь выходит наружу…

— Да!..

Рамону Пьедраите с каждой минутой становилось все хуже и хуже. До вчерашнего дня он еще мог ходить сам. Правда, он уставал, но все же двигался.

Они предлагали оставить его в каком-нибудь поселке, но он хотел идти дальше, дальше…

Он говорил:

— Дайте мне дойти до Меласио Веги. Этот человек меня вылечит.

Меласио Вега был известным знахарем, он жил в четырех часах езды на лошади от дома Питы Сантоса, к которому теперь подходил отряд.

Рамон Пьедраита уже больше не думал об индейских колдунах из Санто-Доминго. Он верил, что его вылечит Меласио Вега…

— Он делает чудеса! Это он спас Тибурсио Бенавиде, а бедняге было еще хуже, чем мне…

— Да-да!..

У товарищей не хватало духу отказать Пьедраите и разрушить его последнюю надежду. И они шли дальше.

Между собой они говорили:

— Он не дойдет.

— Он дотянет только до дома Арриаги.

— Нет, дальше. Пожалуй, до Дуарте.

— А может быть, и еще немного…

— Еще?

— До Кальдерона.

— Нет, до Питы Сантоса, не больше…

Это сказал Насарио Монкада Вера. И он угадал.

— Пусть уж это случится здесь, по крайней мере здесь живет мой кум Ромуальдо.

— Может, его и дома нет, пасет стадо на холмах…

— Нет, он посылает старшего сынишку, а сам отдыхает. Ромуальдо уже старый.

— Да…

И вот сейчас они подходили к дому Питы Сантоса.

— Жаль, что мы не поспорили, а то я бы выиграл! — повторял Насарио Монкада Вера.

Через несколько минут он распорядился:

— Поднимайте его!

И прошептал еще раз на ухо носильщикам:

— Отворачивайтесь, когда он кашляет, чтобы на вас не попала слюна.

Медленно, «словно процессия на деревенской площади», отряд подошел к дому Питы Сантоса и остановился у входа.

Насарио Монкада Вера крикнул:

— Эй, кум Ромуальдо!

Ромуальдо Пита Сантос показался на плоской крыше бокового флигеля и радостно воскликнул:

— Входи, кум! Да будут благословенны глаза, которые тебя увидели!

И вслед за этим полюбопытствовал:

— Каким это ветром вас занесло в наши края?

Монкада Вера печально ответил:

— Мы пришли с нашим товарищем Пьедраитой, он немного болен… И мы хотели попросить тебя разрешить нам здесь переночевать…

— Конечно, кум! Ты же знаешь, что мой дом — твой дом.

— Где ты нас поместишь, кум?

— Наверху нет места, там сейчас наши родственники. Они приехали, чтобы посоветоваться с Меласио Вегой… Вы можете расположиться внизу.

— Нам все равно где.

— Так заходи же со всеми друзьями. Я распоряжусь, чтобы приготовили что-нибудь поесть… Вы с дороги и, конечно, устали…

— Спасибо, кум!

Рамона Пьедраиту устроили на дощатом полу, на груде грязных мешков из-под кофе и риса. Под голову ему подложили старое седло, сверху накрыли пончо.

Жена Ромуальдо, нья[10] Хуанита, женщина лет пятидесяти, крепкая и красивая, спустилась к больному.

Корнелио Пьедраита сел у изголовья отца. Музыканты не вошли в дом, они направились на берег реки и уселись над крутым обрывом, безмолвные, рядом со своими безмолвными инструментами.