Опасная обочина - Евгений Лучковский

Так или иначе, но состоялся суд, и отец был признан виновным. Потом заболела мать, но, прежде чем лечь в больницу, отдала его в детский дом — это по тем временам была единственная возможность спасти мальчика от голода.

В детдоме он натерпелся. Каким-то образом стало известно, что у него есть мать и отец. Другие дети на него косились — у них родителей не было. Так впервые в своей жизни он оказался непонятым.

В тринадцать лет он бросил школу и подался в ремесленное училище, а в четырнадцать попал в колонию для малолетних преступников. Там его характер сформировался окончательно, разумеется, не без участия и влияния ребят постарше и поопытнее — тех самых, кого породила война и первые годы после нее.

Мать к тому времени умерла, а отец женился на женщине с тремя детьми мал мала меньше. Когда он вернулся из колонии, отец предложил ему поселиться с ними, однако жить вшестером сын не захотел…

Он устроился на курсы шоферов, поселился в общежитии, и, возможно, что жизнь его и наладилась бы, но тут его повстречал старый «дружок», и все опять пошло вкривь и вкось: загородные пьянки, веселые безликие девочки и… сомнительные поручения покровительствующих «друзей».

Казалось бы, мог спасти призыв в армию, но он уже был достаточно испорчен, озлоблен и по-своему независим.

После демобилизации он сам потянулся к прежней беззаботной жизни, нашел старых знакомых. Те приняли его как родного, и колесо завертелось в прежнем направлении. Но теперь уже он не был мальчиком и при реализации очередной идеи потребовал к себе отношения как к равному. Ему отказали, но он проявил настойчивость. Ему пригрозили, но… это было ошибкой. В короткой схватке он — может быть, не совсем сознательно — лишил жизни другого человека…

Впрочем, тот человек, а точнее, недочеловек, сам угрожал его жизни при помощи огнестрельного оружия. А поэтому суд признал пределы необходимой самообороны частично уместными. Но, с другой стороны, убийство есть убийство.

Он снова оказался за решеткой и отсидел положенное от звонка до звонка. А когда вышел, оказалось, что умер отец, а больше у него никого не было. Дальних родственников он не знал да никогда ими и не интересовался.

В тех кругах, где он вращался ранее, авторитет его заметно повысился, но он не вернулся туда. И не потому, что решил встать на честный путь — туда, как он считал, ему дорога заказана, — а потому, что прежние знакомцы для него теперешнего были мелки. Он все чаще подумывал о большом серьезном «деле» и осторожно искал компаньона.

Тот, кто ищет, обычно находит. Он встретил подходящего человека, и они стали сотрудничать. Дело было остроумное, конечно связанное с некоторым риском, но практически минимальным. Оно, это дело, почти сразу же стало приносить доход, а в будущем обещало во много раз больше…

По совету своего компаньона он устроился работать водителем. Так было удобнее: колеса давали свободу и мобильность, а государственные номерные знаки не вызывали подозрений и не «светились» так, как индивидуальные, частные. «Работали» по схеме деньги — ювелирные изделия — деньги. «Товар» привозил прибалт-посредник. Капитал в рублях доставлял южанин, компаньон Зота. Шабалин же обеспечивал приобретение ценностей и контакт. Разумеется, на колесах.

Роль Зота, казалось бы, была невелика. Однако ювелирные изделия не всегда покупались им в магазинах. Пользуясь своими старыми связями, он вдвое, а то и втрое дешевле перекупал краденое, о чем компаньон его и не подозревал.

Обмен «товаром» происходил в такси. Подумаешь, два пассажира на заднем сиденье незаметно обменялись пакетами… Но Зот, многому наученный судьбой, не просто предполагал провал, а каким-то чутьем предвидел это. Вот что заставило его искать себе замену за рулем: остальное, как ему казалось, было не слишком доказуемо… Вскоре он такую замену нашел.

После увольнения из армии Эдуард Баранчук получил паспорт, военный билет и приступил к новой работе. Поначалу работа ему понравилась. Здесь и работа с людьми, и неожиданности большого города, и многое-многое другое. Поэтому стоит рассказать об одном из работах дней таксиста Эдуарда Баранчука. Работа в такси многообразна: каждая новая смена не похожа на предыдущую.

Но этот день и начался необычно, и закончился так же. Накануне он начал читать роман Александра Дюма «Графиня де Монсоро» и закончил это увлекательное чтение глубокой ночью. Но долго еще не мог заснуть, переживая благородные приключенческие коллизии. Короче, он проспал, и пришлось торопиться.

Наскоро умывшись — какая там зубная щетка! — он сунул в рот огромный кусок колбасы и стал запрыгивать в брюки. Одновременно он еще натягивал свитер, но слегка запутался в нем, и оттого часть колбасы пошла с ворсом. Ботинки Эдуард шнуровать не стал и, схватив куртку, ринулся в коридор, на ходу проверяя, на месте ли пропуск, права и запасные, «свои» ключи от замка зажигания и багажника. Пренебрежительное отношение к обувной фурнитуре не замедлило сказаться самым фатальным образом: в темном коридоре он наступил на шнурок, зацепил висящую на гвозде раскладушку, та, в свою очередь, сбила велосипед и самопроизвольно разложилась, перегородив ему путь. Эдик промчался по этим хрустящим и звякающим предметам, как мустанг, и вылетел на лестничную площадку. Там стояла полуглухая соседская бабушка, у ног ее жался испуганный пинчер.

— Ишь разлетелся, — сказала бабушка. — Поспешишь, — людей насмешишь.

«Как же, как же… только не нашего начальника колонны», — подумал Эдик, но, поскольку отвечать было нечем, поздороваться тоже — второй кусок колбасы раздувал его щеки — он просто кивнул и поспешно прошествовал мимо.

Поначалу ему повезло: такси попалось сразу, лишь только он вылетел из подъезда. Эдик вскинул руку и, бросив взгляд на номер, машинально отметил: наше. Однако водитель, приспустив стекло, ткнул пальцем в трафарет возврата и устало сообщил:

— Закончил, в парк еду.

Это Баранчука устраивало, он согласно кивнул и сел рядом с водителем, слегка уязвленный тем, что не признали в нем своего, несмотря на кожаную куртку явно шоферского вида. Подтягивая поочередно то левую, то правую ногу, он стал шнуровать ботинки.

Пожилой водитель скосил глаза. Потом хмыкнул. Потом участливо подмигнул.

— Даешь!

— Что? — спросил Эдик.

— Это же с которого этажа тебе прыгать пришлось? — снова подмигнув, осведомился водитель.

— Не понял юмора, — холодно пробурчал Эдик.

— Да уж ладно… — с примирительным пониманием ухмыльнулся таксист. — И мы не с картонной фабрики.

— Все, прибыли, — таксист щелкнул тумблером таксометра, зафиксировал его в положении «касса». На счетчике было — девяносто восемь копеек.

— А если мне дальше ехать? — сказал Эдик.

— Дальше? — жизнерадостно улыбнулся водитель. — Вот и ехай, а мне баиньки пора.

— Значит, так. Отказ в передвижении, — констатировал Эдик. — Где у вас тут директор парка?

Жизнерадостность покинула таксиста, он нахмурился. Эдик притворно вздохнул и полез в карман.

— Шучу, сдачи не надо, — объявил Баранчук и широким жестом положил на «торпеду» новенький хрустящий рубль. Он вышел из машины, негромко, по-водительски притворил дверцу и трусцой припустил к воротам парка.

Дальше — больше. Диспетчер не подписал путевку: оказалось, в парке ввели новшество — предрейсовый медицинский осмотр. В кабинете инженера по безопасности движения сидела хмурая девушка в белом халате и измеряла шоферам кровяное давление. Она никак не реагировала на шутки таксистов, хоть и не отличавшиеся большим изяществом, зато узко направленные, типа того, что «в этой штуке, которую наворачивают повыше локтя, даже рука не гнется». На осмотре Эдик потерял минут пятнадцать — была очередь.

У окошка диспетчера толпился народ, и от нечего делать, заняв очередь и медленно двигаясь вдоль переборки, Баранчук стал перечитывать объявление. «Органы внутренних дел разыскивают». В парке у диспетчерской постоянно висело что-нибудь подобное, но за все недолгие месяцы работы Эдик ни разу не слышал, чтобы кто-то из шоферов непосредственно принимал участие в поимке преступника.

Вот и этот портрет висел уже дней десять. Он был рисованный и являл собой образ довольно приятного молодого человека, чем-то напоминающий его двоюродного брата из Серпухова. В первый раз Эдик даже вздрогнул: это было на прошлой неделе, после смены, когда ночью сдавал путевку и деньги.

«Надо же, — тогда еще подумал Эдик, — ну просто копия Борька… Вот так попадется на улице, и возьмут». «Хорошо бы», — почти злорадно подумал он. Сейчас эта мысль его рассмешила. Баранчук не любил своего двоюродного брата, не любил беспричинно, подспудно, может быть, потому, что сам рос почти без опеки родителей, всего добивался в одиночку. Борьке же все давалось легко: и институт, и деньги, и девушки, шел он по жизни победно, принимая успех как нечто обыденное, даже порой тяготящее. В общем, на взгляд Эдика, щеголь, пустышка и сукин сын… Впереди было еще человек пять-шесть, и Баранчук снова обратил свой томительный взгляд на портрет. Текст с этой точки не просматривался, но он помнил его наизусть: «…рост выше среднего, волосы темно-русые, зачесанные на пробор, нос прямой, расширенный книзу, зубы ровные, белые…» «Ничего себе, приметочки, — усмехнулся про себя Баранчук, — таких тысячи, если не больше. Хорошо бы поинтересоваться у того, кто это писал, как быть с пробором: если преступник в кепке — попросить снять? А для полного опознания еще сказать, чтоб улыбнулся, дескать, в самом ли деле „зубы ровные, белые“»?