Опасная обочина - Евгений Лучковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сержанту понравилось. Он приказал повторить. Повторили три раза. Так и дошли до бани.
После бани выдали форму. В этой знаменитой части полагалась «пэ-ша» — полушерстяная. И яловые сапоги вместо кирзовых. Переоделись и стали похожи друг на друга как близнецы.
На втором этаже казармы их построили снова. Появился старшина. Молча обошел строй, ткнул пальцем в Баранчука.
— Фамилия?
— Рядовой Баранчук.
— Три шага вперед! Кру-гом!
Старшина взял у дневального табуретку, поставил ее рядом с Эдиком.
— Встать на табурет!
Баранчук вскочил на табурет и замер, ничего не понимая. Старшина обошел его вокруг, придирчиво осмотрел. Затем повернулся к сержанту и, кивнув на Эдика, бросил всего лишь одно, но одобрительное слово:
— Шпилька!
Сержант промолчал, но обиженно нахмурился: на остальных форма сидела кое-как, на Эдике — как влитая.
— Рядовой Баранчук, встать в строй!
Старшина прошелся перед евшей его глазами, неоперившейся гвардией, затем остановился и, заложив руки за спину, широко расставив ноги, произнес короткую, но впечатляющую речь.
— Товарищи бойцы! — сказал он. — Здесь мы вас по данному вопросу научим всему: и правильно ходить, и далеко бегать, и без промаха стрелять. Но первое, что вы обязаны усвоить по данному вопросу, это то, что внешний вид воина должен соответствовать внутреннему. За этим я буду следить лично, и можете быть уверены — по данному вопросу у нас с вами разногласий не будет. По всем другим — тоже.
И началась служба.
Строевая подготовка… Печатание шага с особым шиком. Еще и еще. Многократные повторения. До ноющей боли в подошвах, в пальцах ног. Р-раз-два, р-раз-два…
Эдуард Баранчук, яростно ворочая баранкой, вдруг поймал себя на том, что вслух произнес:
— Р-раз-два… р-раз-два…
Кедрачи летели мимо, дорога за его самосвалом дымилась маленькой снежной пургой, и не такие уж давние воспоминания из смеси добра и зла, дружбы и вражды, хорошего и плохого вновь прихлынули к сердцу горячей волной.
И вспомнился ему другой лес — обычный, воспитывающий характер, военный лес мирного времени…
За лесом, за медленным прибоем сосен, там, где угадывается закатное мартовское солнце, идет песня.
Это — военная песня.
Она идет походным шагом, и ее простая, но жесткая мелодия раскачивает сосны.
Еще не видно людей, поющих ее.
Но вот блеснул на солнце вороненый ствол автомата, звякнул котелок. А шагов не слышно: люди идут в валенках. И только железный ритм и жесткие слова песни говорят о том, что за лесом, раскачивая проселочную дорогу, движется ощетинившееся тело безукоризненно правильной формы.
Под автоматом стынет локоть,Огнем срезается лоза.Уж не мальчишеская зоркостьКак флаг полощется в глазах…
Проплывают лица…
Похожие лица.
Лица, потемневшие от ночных бдений.
Они не поют, эти лица, это песня звучит под ватниками, под касками, в гулких мартовских соснах. На учениях не поют песен. Но мелодия идет рядом и рассказывает, и рассказывает о том, что происходит, что будет происходить, чем живут эти люди.
И словно тени, словно тени,С непримиримостью людейВстают фанерные мишениНавстречу гибели своей…
…Проплывают лица.
…Проходят люди.
…Проходят люди, как две капли воды похожие друг на друга. В далеко не парадной, в обычной повседневной форме, и кто-то из них сейчас поведает о себе.
Может быть, этот… или этот… а может быть, этот… Мы еще не знаем, кто это, но уже слышим его голос, слышим голос идущего в этом походном строю.
«Итак, наши первые армейские учения. Мы не новички. Мы неплохо владеем оружием. Умеем не спать трое суток кряду, вести бой ночью. И ходить в ногу далеко-далеко, обычно в сторону горизонта.
Мы — автоматчики.
Мы — мотопехота.
Каждому из нас — не более двадцати лет…»
Качаются сосны.
Проходят люди, затянутые в ремни, похожие друг на друга как две капли воды. И пожалуй, трудно сказать, чей голос звучит в этих мартовских соснах на подступах к полигону. Кто он?
Может быть, этот… а может быть, этот…
Вглядывайтесь в лица!
Вглядывайтесь в лица, и вы найдете его, человека в зеленом солдатском бушлате, так похожего на других, перепоясанного портупеей…
Смотрите, вот он!
Это его походка. Вернее, не его походка. В строю не бывает своей походки. Но это он. Его настороженные глаза. Ведь даже в строю у каждого свои глаза. Это — его голос…
«Меня зовут Баранчук, гвардии рядовой Эдуард Баранчук, автоматчик. В конце колонны, на левом фланге топает мой друг Левка Буше, артист цирка, коверный клоун, гвардии рядовой Буше, пулеметчик. На первых же стрельбах, с первой попытки он положил все мишени.
— Ай да Буше — сказал майор. — Двое суток увольнения.
И Левка помчался в цирк. Ему дали выступить, он вернулся счастливый. Я первый раз увидел, чтобы люди такими возвращались из города…»
На левом фланге в последнем ряду маленький солдат пытается привлечь внимание сержанта, идущего рядом с колонной.
— Кубышкин! Эй, Кубышкин…
Кубышкин безмолвствует.
— Товарищ старший сержант!
— Чего тебе?
— Разрешите выйти из строя.
— Зачем?
— В лес, — невозмутимо отвечает солдат.
Но старший сержант Кубышкин знает службу. Он оглядывает колонну хозяйским взглядом. Поправляет планшет, он всегда поправляет планшет, когда хочет дать команду, ибо планшет, обычно офицерская принадлежность, для Кубышкина — символ власти. Ему редко приходится носить планшет.
— Взво-о-од! — кричит Кубышкин, — Стой! Налево! На первый-второй рассчитайсь!
Первый-второй.
Первый-второй.
Первый-второй…
Гул голосов пробегает по колонне. Мелькают лица. Первый-второй, первый-второй…
Кубышкин идет вдоль колонны. Расчет окончен, никто не понимает, зачем было нужно рассчитывать на «первый-второй» во время «войны», на подступах полигону…
Но Кубышкин знает службу. Он останавливается голове колонны, поправляет планшет…
— Взво-од — летит над лесом. — Первые номера налево, вторые номера — направо, по деревьям — ра-зойдись!..
И снова идет колонна, качаются сосны, мелькают лица, потемневшие от ночных бдений, обветренные суровые лица. Где-то там полигон…
Эдуард идет в строю, в первых рядах. Над его правым ним плечом качается вороненый ствол автомата. Качаются сосны. И если глянуть сверху на колонну, то первое, что бросится в глаза, это каски и черные зрачки автоматов, пулеметов, гранатометов — маленькие, большие, средние зрачки, нацеленные прямо вверх, прямо вверх…
«Как странно, — думает Баранчук, — что где-то люди живут обычной нормальной жизнью. Утром идут на работу, вечером смотрят телевизор, а не хотят — не смотрят телевизор, а ставят на кухне чайник и пьют чай. Многие из них знают, что такое ночная атака, но им не обязательно ходить в „ночную атаку“. Они могут просто пойти в кино…»
И снова проселочная дорога раскачивает колонну. Качаются сосны. Качаются дула.
Влево-вправо…
Влево-вправо…
Раз-два, раз-два…
А пока только сосны кружатсяИ не видно конца пути.Нелегко достается мужество,Когда нет еще двадцати…
Походным шагом идет Эдуард Баранчук. За ним — еще и еще… Шагом, братцы, шагом, шагом — не бегом…
— В армии я бы ему попался…
Нет, положительно не мог успокоиться Эдуард Баранчук в этот день. И начальник обидел ни за что, и награждение это, и появление в колонне московской таксистки тоже добра не предвещало. Ну просто черт-те что!
Лежневка причудливо петляла в кедрачах, короткий зимний день клонился к вечеру, Эдуард включил габаритные огни и фары дальнего света. Снег перед самосвалом заискрился, замелькал разноцветными блестками, где почему-то преобладало зеленое и желтое.
Остро захотелось есть, и Баранчук вспомнил про сверток в кармане полушубка. Одной рукой ухватив баранку, он достал полукилограммовый бутерброд, цепко удерживая дорогу взглядом, ловко освободил еду от бумаги и яростно откусил чуть ли не треть.
«Чайку бы горячего со сгущенкой», — тоскливо подумал Эдик, и ему вспомнилось утреннее чаепитие с Коброй. Но мысль его тотчас переключилась на Пашу, московскую таксистку, и он чертыхнулся, костеря на чем свет стоит так не вовремя появившуюся в поселке мехколонны настырную землячку.
«Теперь начнут копать, Стародубцев — первый… Дескать, чем это ты, — Эдуард Баранчук, отличился там, на Большой земле? Что это там о тебе в газете писали? И пойдет, и поедет… Сначала про бандитов — ну, это еще ничего, потом про то, как уволили из такси — это уже хуже. А всплывет история с Зотом Шабалиным — считай, все пропало. Да еще и награждение это. Фу ты, господи!»
