Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

Никто не смел уже подсовывать императору лживые письмена вместо эдиктов. Напротив, в том, свидетельствовали искренность, клялись в верности, хотя за глаза и уповали на время. Они думали, Юстин, пожилой возрастом, к тому же не имеет наследников. Отойдет — и сделают свое: наденут императорский венец лицу императорской крови.

Но и здесь ошиблись: дядя Юстин действительно оказался мудрее мудрых. Тогда еще, как только сел на престол, послал в Верхнюю Македонию гонцов с повелением: пусть кто-то из племянников бросает посох овчара, с которым ходит за овцами, и отправляется в Константинополь. А когда племянник прибыл, сказал: «Я стар для того, чтобы садиться за скамью и овладевать науками, тем более в высшей школе — университете — сядешь ты. Времени имеем мало, поэтому не теряй его, дни и ночи сиди над книгами — мудростями веков. А постигнешь их более-менее, придешь и будешь рядом со мной, помогать мне, править империей и сам научишься. Не брякай там, среди учителей и тех, с кем будешь учиться, именем моим, вместо этого постарайся постигнуть разумом больше, чем кто-либо, и стать под конец обучения выше, чем все».

Он, Юстиниан, тоже был не из другого теста, все-таки из дядюшкиного, поэтому не замедлил уяснить, куда клонит император, особенно, когда он позвал его и еще нескольких таких, как он, в Августион и повелел быть его доверенными в Августионе. Может, кто-то из сенаторов и понял погодя, к чему идет, но было уже поздно. Император Юстин почувствовал в то время, что дни его сочтены, и усыновил, осведомленного с науками и с сенатскими премудростями, племянника своим едва ли не последним эдиктом, — тем, на котором стояло привычное для всех «Я прочитал», но этот был намного значимее: «Я передал власть над вами и всей империей своему племяннику Юстиниану Первому».

Пусть воля императора и не нравилась кому-то, пусть кто-то рвал на себе волосы, поняв, что произошло в империи, и в чьи руки попала империя, — все напрасно. Таким было веление судьбы, так и должно уже быть: отныне на императорском троне сидеть не наследникам Зенона и его вдовы Ариадны, и даже не родичам Анастасия, сядет род Юстина с далекой Македонии и сядет надолго. Кто посмеет воспротивиться завещанию, когда этот преемник Юстина имел уже своих сторонников и в сенате, и среди гвардейцев?

Юстиниан останавливается перед глубоко посаженным в стене, окном императорского дворца и долго смотрит вдаль, что проходит через Босфор и дальше. Вон сколько лет прошло, как надели на него императорский венец и посадили на место покойного дядюшки. Шутка ли, как — более тридцати. За это время умерли не только те, кто рвал на себе волосы, сожалея, что какой-то проходимец из иллирийцев сумел напустить туману и оставить всех в дураках, умерли, даже и те, кто помнил, из какого рода-племени император Юстиниан, как стал он повелителем крупнейшей на всю Ойкумену империи. Как давно, в первые года его присутствия на троне, кричали на ипподроме: «Было бы лучше, если бы не рождался твой отец Савватий! Он не родил бы убийцу!» Теперь некому кричать. Да и не посмеют. Вот какой след оставил он по себе в империи, а затем и в памяти людской. «Какой? — выныривает кто-то из тех, что позволяли себе распространять на ипподроме обличительные листки и кидать в его сторону возмутительные фразы. — Ты тот, кто кровавил землю на многочисленных побоищах в Северной Африке, Италии, в многолетней резне с готами, персами, где полегли по твоей милости сотни и сотни тысяч, и тот, что укоротил век тем же тысячам, а то и миллионам граждан империи, не говоря уже о рабах, из-за небывалых для тебя поборов, самых изобретательных податей».

«Не только, — Юстиниан поворачивается в ту сторону, откуда, дернули его за руку, и принимает позу легионера, что приготовился к бою. — Вы, наверное, ведь только и знаете, что напоминать о податях и побоищах. Да, облагал вас, и на смерть посылал. А почему? Вы когда-нибудь задумались: почему? Хотите жить в богатой, славной на весь мир империи и не лить крови, не терпеть от податей? Ан нет, не было так до меня, не будет и после меня. Слышали, не будет».

Почему так сказал, сам не знал, однако был уверен: сказал правду. Как правда и то, что его не за подати и не за пролитую кровь в битвах будет помнить империя. Были же не только подати, было и создание самой империи, дядюшка Юстин лишь заигрывал с поэтами и актерами, он же, Юстиниан, во имя развития самой поэзии, как и науки, не только окружил себя сонмом блистательных поэтов и ученых мужей, наступил на горло собственным убеждениям и уступил перед ними своим убеждениям. Всех преследовал и жестоко наказывал за отступление от христианской идеологии, а на отступления поэтов и ученых закрывал глаза и позволял пользоваться языком эллинов-язычников, которым никому не разрешалось пользоваться. Разве этого не помнили прежде и не помнят сейчас, хотя бы и Прокопий Кесарийский, Агафий Миринейский, поэты-эпиграммисты Павел Силенциарий, Юлиан Египетский, Македоний, братья Схоластики?

Высшие школы — университеты были и до него, это всякий знает. Но кто поспособствовал так развитию науки в университете и не только в Константинополе, но и в Бейруте, Александрии, Афин, Эдессе, в школе риторов и софистов в Газе, в медицинском училище в Нисибисе? Именно при нем, Юстиниане, забурлила там жизнь, стали возможными дискуссии между учеными-философами и учеными богословами, между блюстителями права и законодателями, историками и географами. Где такие библиотеки, как в Константинополе, Александрии, Бейруте, или во многих странах Христианского мира появились такие известные среди ученых и не ученых, просто просвещенных мужей, работы, как «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, трактаты его оппонента, александрийского философа Филопона, научно аргументированные рекомендации медикам лечебницы от Аэция Амидийского? А чьими усилиями создан свод законов Византийской империи? Да, чьими?

Многое могут вспомнить впоследствии императору Юстиниану: и то, что собранный на ипподроме восставший охлос плавал в собственной крови и просил пощады, а он не позволил оставить в живых хоть кого-то из тридцати пяти тысяч, и лил ромейскую кровь в многочисленных битвах за Византию, и не забудут, не могут забыть, что свод юридических законов его эпохи именуется Кодекс Юстиниана. Не профессоров права Феофила, Дорофея, Стефана, Фалалея, которые немало потрудились над ним, составляя и комментируя дигесты, а все-таки Юстиниана. Ибо исключительной важности и значимости памятник юридической мысли создан же при нем и благодаря ему.

Подати, пролитая в битвах кровь… А вы как думали? Рубежи Византийской империи вон, их до сего времени не смогли учесть. Кто позаботится о них, кроме императора, и кто остановит варваров, которые зарятся и зарятся на богатства империи? Вы? Да нет, император. Поэтому и дайте императору, чтобы было кем закрыть варварам путь в земли империи, чтобы было на что возвести крепости, через которые не могли бы пройти те же варвары, чтобы заботился о спасении душ ваших, наконец.

Скажете, не заботился обо всем? А чьими заботами и солидами восстановлено сотни старых, построены новые крепости на рубежах, построены города, церкви и монастыри по всей империи и среди них украшение православия — храм святой Софии в Константинополе? Или кто-то когда-то смог возвести такое чудо, или приложил столько усилий, чтобы процветало христианство, чтобы церковь и империя стали единым целым? Все это мои заботы и моя гордость. Слышали, моя и ничья другая! Сколько будет стоять храм святой Софии, как и построенный для гонимых и голодных дом Сампсона, столько и будут помнить Юстиниана. Да, я не жалел на все это вашего пота, как и вас. А разве я сам мало пролил его? Может, чревоугодничал, обладая такой империей, может, позволил себе хоть раз побыть на досуге, по-человечески выспаться? Не было того, вы это знаете, как знаете и то, что я никого не отталкивал от себя, был доступен для всех и щедр со всеми, когда речь шла о создании империи, а не о разрушении ее. Кто, кроме Юстиниана, заботился так о ратной способности ромеев, о развитии ремесла, торговли? Разве не моими усилиями добыта золотая жила византийской экономики — шелк-сырец? Разве это самое большое за все века достижение мало дало вам? Такое не забывают, знатные и не вельможные крикуны, как не забудет народ византийский и того, сколько сил и ума приложил император Юстиниан, чтобы осуществить давно ожидаемые законодательные реформы, ограничить власть сената и сенаторов, запретить крупным землевладельцам иметь свои тюрьмы, творить суд над подчиненными, чтобы преодолеть, пагубное для империи, запустение земель в провинциях.

Конечно, найдутся и такие, которые ропщут. Я же, ввел таможенные пошлины для тех, которые привозят и продают в наших гаванях товары, взыскиваю высокие проценты с должников, сохранил рабство и ни на йоту не облегчил судьбу рабов, ввел принудительную скупку хлеба, повысил старые и придумал новые налоги, среди них даже такой, как налог на воздух — я был жесток, как со знатью, так и с охлосом, не брезговал доносами тайных послухов, наказывал по их доносу всех, даже тех, что творили со мной империю и были в свое время любимцами. А разве власть не является насилием, может, самым наибольшим и самым жестоким. И разве такой империей, как Византия, можно управлять без тайных послухов, соглядатаев, доносчиков? Всем нравится, что я победил силой меча варваров и вернул в лоно империи Северную Африку, Италию, восстановил, по сути, знаменитую Римскую империю в ее исторических рубежах. А разве все это можно было сделать без надлежащих расходов? Разве государственная касса — бездонная бочка, из которой можно черпать и черпать солиды? Вон сколько идет их на величие и славу Византийской империи, — то самое величие, которое всем веселит сердце и рождает гордыню. А за какие небесные дары можно создавать его? За какие? Может, повернется у кого-то язык сказать, что все эти подати-вымогательства император вводит ради себя, своего благополучия?