Рассказы о Великой войне - Марина Струк

— Какая наглая ложь! — плакала мать Володи, теребя платок. — А они ведь только укрывали, как могли, тех несчастных… Ох, как же страшно было, сынку! И как же горько! Я так и вижу ее — гордую, такую суровую. И эти две аккуратные косы на груди… И как же плакала Эльмирочка. Я тогда еле удержала ее, она бы бросилась на немцев. Точно бы бросилась! Ты же знаешь ее… ее горячую голову… Она потом расскажет мне, что в тот час, когда пришли к тому укрытию, она ходила за молоком. Надо же, как отвело-то тогда ее от облавы той. Ходила за молоком! Подумать-то!

Черемуха кружила голову своим дурманящим ароматом. Володя сильнее сжал ветви, чувствуя, как они неприятно поцарапали шершавой корой кожу ладоней. Он всегда смотрел на эти белые ароматные цветы и вспоминал ее. Вспоминал, как отчего-то вдруг решил сорвать с той же самой черемухи, росшей в его дворе, пышную охапку соцветий, как нес эту охапку к ее дому в светлой летней ночи, как тихо стукнул костяшками пальцев в окно ее комнаты, которую Эльмира делила с сестрой.

— Володя? — удивленно показалась ее голова на фоне темноты, царящей за ее спиной. — Что ты?

А потом ахнула, когда он бросил, смутившись в распахнутое окно эти цветы, и быстро зашагал прочь, засунув кулаки в карманы брюк. Ну и пусть, думал он, широко шагая от ее окна, от ее дома, пусть Йоська! Он достоин… разве нет? Йося достоин ее. Они будут красивой парой. А он поступит в летно-авиационную школу после выпуска из школы. И когда он придет в парк, где они по привычке соберутся всей компанией, и Эльмира увидит его — такого статного и такого… такого в форме летчика. И поймет тогда! Поймет!

И остановился резко, когда на локоть легла маленькая ладошка, пытаясь задержать, не дать уйти. Замер от удивления, когда позади тихо прошептала Эльмира:

— Володя, — прошептала его имя как-то по особому, как он еще ни разу не слышал от нее. И сердце забилось совсем иначе, как это обычно бывает, когда знаешь, что любишь и любим.

Всю войну он вспоминал этот шепот и эти маленькие руки в его большой ладони. Эту золотоволосую макушку, когда она прятала от его глаз смущенный, но такой счастливый взгляд. И он до сих пор жалел, что осмелился только поцеловать эту макушку, хотя так хотелось коснуться губами нежной кожи щеки…

Эльмира была с ним. Всегда. Незримо была в кабине при боевых вылетах. Невидимая сидела у его изголовья в госпитале. И он знал, что непременно все будет. Вот закончится война, и он вернется в Минск. Они встретятся в том самом парке, и он принесет ей цветы. А она будет прятать от его глаз свое смущенно-счастливое лицо на его плече. И улыбаться, когда он будет целовать ее в золотоволосую макушку…

Пугач был последним. И о Пугаче было вспоминать…. Володя поморщился, пытаясь унять ту волну, что всколыхнулась в нем тут же при воспоминании о бывшем однокласснике. Мать не хотела говорить о нем. И если бы Володя не спросил, наверное, так и промолчала бы. Молчаливый и вечно краснеющий, их добродушный Пугач вернется из-под города не тем, что уезжал в июне 1941 года. Мать Володи встретит его в патруле в черном мундире и с белой повязкой на рукаве только в начале зимы, когда пойдет на рынок. «Сотрудник службы порядка», как представится он ей, удивленной такой встречей. И она поспешит уйти от него, стыдясь даже того короткого разговора, который у них состоялся на глазах у прохожих.

— Он тогда у меня все об Эльмире расспрашивал, — рассказывала мать. — Пытался вызнать, где она, куда пропала из города. А я бы даже под пыткой не сказала ему о том… даже если б знала. Уж слишком глаза его мне не понравились. Совсем не тот мальчик, что был когда-то. Вот не тот! Словно подменили.

Володя шел по знакомой и в то же время уже незнакомой аллее, сжимая с силой букет черемухи, с которого с каждым шагом все падали и падали белоснежные маленькие лепестки ему под сапоги. А он уже не видел этого, как не видел прогуливающихся в этот солнечный день людей. На миг задержался на перекрестье парковых аллей, но потом повернул в ту сторону, куда, казалось, вело собственное сердце, хотя ноги и отказывались идти. К Эльмире…

Пугач, как узнал Володя, окончил полицейскую школу, образованную в Минске оккупантами, а потом влился в один из батальонов полиции. Наблюдение за военнопленными, которых гоняли на работы в город, задержание подпольщиков, облавы в комендантские часы. И все это время, все эти месяцы и годы, поднимаясь в званиях и переходя из одной преобразованной национальной группы в другую, Пугач будет искать Эльмиру, ловить отголосок весточки о ней и ее судьбе.

Он найдет ее только в январе 1944 года. Когда его батальон будет участвовать в очередном задержании на улицах Минска. Шесть человек — четверо мужчин и две женщины — будут отстреливаться до последнего патрона, укрываясь в развалинах дома, пытаясь уйти из рук неприятеля, вырваться за город в лес, куда и держали путь.

Эльмира застрелится сама. Маленькая дырочка в районе сердца, совсем незаметная на ткани пальто. Она была не такой стойкой, как Маруся, очень боялась, что выдаст в тюрьме остальных. Но выстрелит неудачно — еще несколько минут она будет жить и умрет именно на руках Пугача.

Пугач повесится через пару ночей после этого, как расскажет его тетка, у которой он жил в Минске и до войны, и во время оккупации. Не выдержит того ужаса, который настигнет его вместе с осознанием, что в том распростертом на камнях и снегу хрупком девичьем теле уже нет прежней искры. И осознанием того, что он делает сейчас и как живет. Женщина принесет матери Володи короткую записку, аккуратно сложенную квадратом с коричнево-бурыми уголками, и мать сохранит ее. Сперва захочет переслать в письме на фронт в 1944 году, когда наконец узнает, что сын жив, что он — уже старший лейтенант летного полка и орденоносец, совершивший немало боевых вылетов. А потом испугается отчего-то и отложит в сторону, спрячет под карточку в рамку на стене. И будет молчать о том, что узнала до того момента, как вернется сын в родной разрушенный до основания город. Только тогда расскажет и о смерти Эльмиры, и то, о чем узнает к тому времени об остальных одноклассниках Володи — из всего большого девятого «А» класса только четверо в живых, и лишь он один мужского пола…

Эта записка сейчас лежала в кармане гимнастерки у самого сердца, как когда-то носила ее Эльмира. В ней не было много строк и слов. Всего несколько строк и только два слова, написанных в минуты отчаянья и страха. И только одно имя. Его имя. Оно сейчас долетало до него с каждым порывом легкого ветерка оттуда, куда он держал путь.

— Володя… Володечка….

И Володя в который раз не сможет дойти до братской могилы в дальней части парка Челюскинцев, в которой схоронены те, кто дорого отдал свою жизнь в годы оккупации, пытаясь хотя бы на минуту приблизить окончание этой страшной и беспощадной войны. Расстрелянные и повешенные на виду у толпы, умершие от пыток в подвалах гестапо, военнопленные и подпольщики, а иногда и просто жители оккупированного города, неудачно попавшие в заложники ада, что творился в городе в те годы.

Володя не сможет дойти — снова застучит кровь в висках, потемнеет перед глазами, а ноги сами подогнутся. Свернет с дорожки и сядет на траву, прислонясь спиной к дереву, опустив букет черемухи на колени. Бешено колотится сердце, больно сжимаясь с каждым ударом. Страшно, очень страшно дойти и взглянуть своими глазами на ее могилу. Признаться самому себе, что он никогда больше не увидит ее, не коснется ее волос, отводя за ухо упавшую на красивое лицо прядь.

— Что с вами, товарищ офицер? — тронули вдруг за плечо Володю через некоторое время, и он с трудом открыл глаза, поднял взгляд на девичье лицо, склонившееся над ним, на миг вдруг признав в нем то самое, которое так хотелось увидеть. Но глаза были другого цвета, карие, а короткое каре темнее на несколько тонов золотых волос Эльмиры. Не она.

— Вам плохо? Быть может, доктора? — спросил из-за спины девушки высокий темноволосый парень. Остальные трое — двое ребят и одна девушка — только со смесью любопытства, благоговения перед его наградами на груди и каким-то странным сожалением в глазах смотрели на сидящего у дерева Володю.

— Все хорошо, — ответил он, пытаясь раздвинуть губы в слабое подобие улыбки. — Голова кругом пошла. Последствие контузии. Сейчас отсижусь и пойду…

Девушка с каре с минуту смотрела на него пристально, словно решая уйти или остаться возле этого летчика с белым, словно у мертвеца, лицом, а потом коротко кивнула и шагнула назад на дорожку к ожидавшей ее компании. Комсомольцы медленно пошли по аллее прочь от Володи, долго смотревшего им вслед, не в силах отвести взгляда от этих пятерых.

Они медленно удалялись от него среди зелени летнего дня, и ему отчего-то вдруг стало казаться, что это они, его одноклассники, уходят прочь в то лето 1941 года. Та со светлыми лентами в длинных косах — это Маруся. Идет под руку с Эльмирой в летнем, почти прозрачном на солнечном свету платье. Низенький и худенький — Вася, их Василек, по привычке активно жестикулирующий в споре. Коренастый, идущий чуть поодаль от остальных, по самой кромке дорожки — Пугач, как всегда молчаливый и угрюмый. А темноволосый и высокий комсомолец — это красавец Йося Рейзман, который и сейчас старается держаться поближе к стройной фигурке в светлом платье. И только та, с каре, все оборачивалась назад, не в силах не смотреть на Володю, все оглядывалась назад, словно не желала оставлять его.