Рассказы о Великой войне - Марина Струк

Они медленно удалялись от него среди зелени летнего дня, и ему отчего-то вдруг стало казаться, что это они, его одноклассники, уходят прочь в то лето 1941 года. Та со светлыми лентами в длинных косах — это Маруся. Идет под руку с Эльмирой в летнем, почти прозрачном на солнечном свету платье. Низенький и худенький — Вася, их Василек, по привычке активно жестикулирующий в споре. Коренастый, идущий чуть поодаль от остальных, по самой кромке дорожки — Пугач, как всегда молчаливый и угрюмый. А темноволосый и высокий комсомолец — это красавец Йося Рейзман, который и сейчас старается держаться поближе к стройной фигурке в светлом платье. И только та, с каре, все оборачивалась назад, не в силах не смотреть на Володю, все оглядывалась назад, словно не желала оставлять его.

Они уходили, унося с собой свои мечты и желания, планы и стремления, которым никогда не будет суждено сбыться, как и им самим никогда не будет суждено постареть.

Навечно юные. Его одноклассники…

Подарок из тыла

В горести любой знай, что я с тобой,К твоему склоняюсь изголовью.Отправляясь в бой, знай, что я с тобой,Чтоб хранить тебя своей любовью.

«Здравствуйте, товарищ боец! Пишут вам Антонина Васильевна Муромцева и Милочка Муромцева. Мы с большой радостью шлем вам горячий привет из города Владимира. А вместе с ним наши скромные подарки. Надеемся, что посылка наша все же успеет в канун праздника — Дня Красной Армии и Флота. Бей, товарищ, врага без устали! Бей, чтобы поскорее фашисты ушли с нашей родной земли!»

Посылка была маленькая, а подарки действительно скромные — мешочек махорки, который Женька сразу же отдал в свою роту, кисет, передаренный сержанту Даниленко, холщовый мешок с сушенными дольками яблок — настоящим лакомством, которые рота съела за один вечер, наслаждаясь полузабытым вкусом ароматных плодов. А еще были странные рукавицы — трехпалые (Женька такие впервые видел), шерстяные носки и длинный шарф в полоску. Странные были эти полоски: одна темно-серая из грубой и колючей шерсти, другая — из белой и мягкой, так напоминающей мамин платок. Мама называла его почему-то «симбирским», очень любила его, ведь он так отменно сочетался с ее зимним пальто с каракулевым воротником.

Женька часто гладил эти мягкие полоски и вспоминал родной город на берегу Оки, игры на высоком яре, небольшую школу, закончив которую он поступил в военное училище, а после и сюда, на фронт. И имя Милочка тоже показалось ему таким родным. «Милочка», шептал он, а в голове возникали две «баранки» с белыми бантами и носочки сестры Людочки.

«Здравствуйте, уважаемые Антонина Васильевна и Милочка. Пишет вам младший лейтенант Показухин Е.А. с большой благодарностью за ваши подарки. Ночи февральские очень студеные, совсем по-нашему, по-русски, но я не мерзну, и все — благодаря вашим искусным рукам, вашей заботе…»

Писал при скудном свете самодельной лампы из гильзы Женька ответное письмо во Владимир. А сам представлял, что пишет не незнакомым ему женщине и ее дочери Милочке, а своей матери и сестре, о которых ничего не знал с осени 1941 года, когда их эшелон попал под налет немецкой авиации на одной из станций. И незаметно для себя вдруг скользнул из сухости вежливых строчек в совершенно иной тон.

«…я стою над десятками людей, многие из которых и старше, и опытнее меня. Иногда даже ловлю себя на том, что к приказу так и хочется прибавить „Пожалуйста“ помимо воли. Странное дело — командовать тем, кто годится тебе в отцы по возрасту…»

«Страшно подняться в атаку, под пули. Но еще страшнее мне не подняться, испугаться бить врага в полную силу, как должен. Потому что там, за моей спиной — вы. И от меня зависит, продвинется ли враг еще ближе к вам или нет…»

Ответное письмо догнало Женьку на удивление быстро. Он его совсем не ждал. И признаться, чуть расстроился, когда прочитал имя адресата: «Милочка Муромцева». Не мама, не отец…

«Здравствуйте, товарищ младший лейтненант Показухин Е. А. Мы были очень рады получить ваше письмо с фронта. И очень рады, что наши подарки согревают вас…»

И Женьке вдруг стало не так одиноко, как было раньше. И не так страшно, что он остался один среди этих снежных просторов зимы, среди множества незнакомых и в то же время знакомых ему людей, которых он даже иногда побаивался, их прожитых лет, их беззлобных шуток, их грубых слов и споров. «Я в вас верю, как верю в нашу победу над врагом», писала ему далекая девочка Милочка своим аккуратным округлым почерком.

И он начинал верить в себя сам: уже не краснел, когда шутили над его манерой повязывать шарф глубоко под шинель, пряча свое слабое горло («Ишь ты, прям как франт в кине!»), не отводил взгляд в сторону, отдавая приказы. И уже не боялся так, как прежде, когда приходилось переваливаться через заснеженный край окопа и пытаться бежать к позициям врага, проваливаясь по колено в снег, наметенный за ночь заботливой рукой зимы.

Зима плавно сменилась весной, с ее сыростью в окопах и грязью разбитых дорог. Холода отступили прочь, уступая место солнечному теплу. Но Женька по-прежнему заботливо сворачивал перед тем, как улечься на отдых, полосатый шарф в аккуратный квадрат. Он всегда клал его под голову, засыпая, и мягкость уже грязно-белой шерсти, которая так заботливо касалась его щеки, заставляла забыть о том, где он спит и когда ляжет снова отдыхать.

«…дорогая Милочка, у меня недавно случилось маленькое горе. Моя рота встала на санобработку, и я поспешил привести свои вещи в порядок, пользуясь тем, что можно достать горячей воды и мыла. Увы, после стирки и просушки я обнаружил, что шарф уже не так широк и длинен, как ранее. Ума не приложу, как поправить это. Что скажет на это Антонина Васильевна? Надеюсь на ее совет…»

Правда, умолчал, не желая тревожить, что шарф был испачкан кровью, когда Женька был ранен в один из первых апрельских дней в шею, подняв роту в атаку. «Конец», подумал Женька, когда обожгло с левой стороны, сразу же над краем шарфа. Но продолжал бежать, крича в голос, подгоняя зазевавшихся новичков, показывая пример тем, кто заробел идти по пули, летящие навстречу через поле, хлипкое и скользкое от жидкой грязи. Пуля тогда скользнула по касательной, как выяснилось позднее, чиркнула по коже, оставляя маленькую рану. Но шарф был испорчен — кровь пропитала его почти насквозь в тех местах, что были прямо под раной.

— Жалко, — сказал без иронии в голосе сержант Даниленко, глядя на то, с каким огорчением смотрит на окровавленный шарф командир, пока тому аккуратно бинтует шею фельдшер. — Хорошая вещица была. Дельная! Надо бы девочкам в санбат отдать, товарищ младший лейтенант, может, что придумают.

«…Женя, не переживайте, что так случилось с шарфом. Мама говорит, что дело уже ничем не выправить, все дело в шерсти. Но мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем, Женя! Я поеду летом за город на работу и попробую найти шерсти, как в прошлый раз. И у вас снова будет шарф к следующей зиме, Женя, обещаю вам. А вы обещайте мне, что непременно наденете его следующей зимой! Обещайте, что сбережете себя!..»

Летом узкий и короткий шарф совсем прохудился на одной из некогда белых полосок из тонкой шерсти, а сами эти полоски стали не такими мягкими, как обычно. Женя уже не клал шарф под щеку, укладываясь спать. Но и расстаться с ним не мог — хранил его в вещмешке, перевозя с собой с места на место.

Письма из Владимира шли часто. Невидимая нить, соединившая зимой, незнакомых и таких далеких друг от друга людей, не прерывалась ни на месяц, и Женька с таким нетерпением их ждал, что удивлялся порой сам себе. Привычный округлый почерк наполнял его каким-то странным теплом, вселял в него уверенность, что с ним ничего не случится, даже в самом аду непрерывного огня и разрывов.

Особенно горячее стало в груди, когда в начале сентября вместе с письмом пришла чуть гнутая по краям карточка. Худенькая невысокая девушка, сидящая на стуле под широкими лапами комнатной пальмы. Остренький, чуть вздернутый носик. Идеальный овал лица под светлой лентой на темных волосах, свободно падающих на плечи. Платье с маленьким воротничком-стойкой и тонкими светлыми манжетами на рукавах. И большие громоздкие ботинки, явно не по размеру, которые девушка безуспешно пыталась укрыть от фотографа, скрестив ноги в лодыжках и пряча их куда-то под стул.

Милочка Муромцева. Не школьница и пионерка, как Женька отчего-то решил по первым письмам, а юная девушка, которая в 1942 году сдала экзамены на аттестат.

«…Простите меня, Женя, что решилась вам выслать карточку. Просто подумала, что вам бы хотелось взглянуть на адресата ваших писем. Снято этим летом, сразу же после выпуска. Я в этом году получила школьный аттестат, Женя, я не писала вам, кажется, об этом. Теперь работаю на швейной фабрике. Шьем много — и обмундирование, и белые халаты, и даже простыни для госпиталей. „Все для фронта“ — девиз тыла, и мы с гордостью выполняем его!»