Сципион Африканский. Победитель Ганнибала - Бэзил Харт

Первый шок они пережили, когда увидели своего полководца полным здоровья и сил, а вовсе не больного, как они ожидали. Второй удар пал на них, когда, после неприятного молчания, он обратился к ним со словами, странным образом не соответствующими опасности его положения. Ливий приводит речь слово в слово и полностью, и в его изложении она кажется шедевром ораторского искусства и стиля. У Полибия она короткая и блестящая, более естественная по тону, и предваряется замечанием, что Сципион «начал говорить примерно следующее». Любитель литературных красот предпочтет версию Ливия; но историк, взвесив время и обстоятельства, предпочтет версию Полибия, хотя она передает скорее общий смысл, чем подлинные слова Сципиона.

Несмотря на эти сомнения, при начале речи мы будем цитировать Ливия, ибо оно так красноречиво, и вполне возможно, что такое начало могло быть записано точно. Заявив, что он не знает, как к ним обращаться, Сципион продолжил: «Могу ли я назвать вас соотечественниками — вас, которые восстали против своего отечества? Или солдатами — вас, которые отвергли командование и власть вашего полководца и нарушили вашу торжественную присягу? Могу ли я назвать вас врагами? Я узнаю людей, лица, одежду и осанку товарищей и соотечественников, но я вижу действия, слова и намерения врагов. Чего вы желали и на что надеялись, как не на то же, что илитурги и лацетаны?» Далее он выражает удивление перед теми жалобами и ожиданиями, которые толкнули их на восстание. Если это были просто жалобы на задержку жалованья, причиненную его болезнью, то разве такие действия — ставящие под угрозу отечество — оправданны, особенно если учесть, что им всегда платили сполна, как только он принял командование? «Наемников действительно иногда можно простить за восстание против нанимателей, но нет прощения тем, кто сражался за самих себя, за своих жен и детей. Это как если бы человек, которого подвел в денежных делах его отец, взялся за оружие и убил того, кто дал ему жизнь» (Полибий). Если причина не просто в жалобах, тогда не в том ли дело, что они надеялись на большую выгоду и грабежи, перейдя на службу к врагу? Если так, кто стал бы их возможными союзниками? Такие люди, как Андобал и Мандоний, — прекрасная вещь довериться таким многократным перебежчикам! Затем Сципион обливает презрением вожаков, которых они выбрали, невежественных и низкорожденных, пародируя их имена, Атрий и Альбий — Чернуха и Белуха, — тем самым обращаясь к чувству смешного и к суевериям своих слушателей. Он воскрешает мрачную память о легионе, который поднял бунт в Регии и за это был обезглавлен весь, до последнего человека. Но даже эти люди отдались под команду военного трибуна. А какую надежду на успех бунта могли питать они? Даже если бы слух о его смерти был верным, неужели они воображали, что такие испытанные вожди, как Силан, Лелий или его собственный брат, не смогли бы отомстить за оскорбление Риму?

Когда он потряс их уверенность в себе и возбудил их страхи такими красноречивыми аргументами, он вымостил дорогу к тому, чтобы оторвать их от зачинщиков и вновь завоевать их преданность. Сменив жесткий тон на мягкую речь, он продолжает: «Я буду ходатайствовать о вашем оправдании перед Римом и перед самим собой, используя довод, повсюду признанный среди людей, — что любые толпы легко сбить с пути и подвигнуть на крайности, так что множество людей всегда готово измениться, как море. Ибо как море по своей собственной природе спокойно и безвредно для путешественников, однако, будучи возбужденным ветрами, принимает тот же бурный характер, как ветер, — так и множество людей всегда принимает тот же характер, какой имеют его вожди и советники». В версии Ливия Сципион проводит также искусное сравнение с намерением тронуть их сердца: он сравнивает собственную недавнюю телесную болезнь с их душевной болезнью. «Поэтому я в настоящем случае… согласен помириться с вами и даровать вам амнистию. Но с зачинщиками, виновными в бунте, мы отказываемся помириться и решили наказать их за их преступления…»

Когда он кончил говорить, верные войска, окружившие собрание, ударили мечами о щиты, чтобы вселить ужас в мятежников. Раздался голос глашатая, называющий по именам осужденных агитаторов; преступников ввели обнаженными и связанными в середину собрания и тут же казнили на виду у всех. Это был продуманный и рассчитанный по времени план: мятежники были слишком устрашены, чтобы поднять руку или голос протеста в защиту прежних вожаков. По исполнении наказания масса солдат получила уверения в прощении и приняла новую присягу верности трибунам. Характерно для Сципиона, что каждый солдат сполна получал свое жалованье, как только называл имя.

Мастерский выход из тяжелой и грозной ситуации сильно напоминает методы Петена при усмирении мятежей 1917 г. — не изучал ли великий француз, случайно, историю мятежа на Сукроне? — не только сочетанием суровости к зачинщикам со справедливым удовлетворением жалоб, но и восстановлением морального здоровья воинских частей с наименьшим возможным использованием меча. То была поистине экономия сил, ибо восемь тысяч мятежников сделались не просто ненадежным подкреплением, из трусости подчиняющимся приказам, но лояльными сторонниками.

Однако подавление мятежа было только первым шагом к выправлению ситуации, созданной болезнью Сципиона. Экспедиция против Гадеса окончилась неудачей — прежде всего потому, что заговор был раскрыт карфагенским командующим, а заговорщики арестованы. Хотя Лелий и Марций добились успехов местного значения, Гадес они застали готовым к обороне и, вынужденные оставить свой план, возвратились в Новый Карфаген.

Там Сципион уже был готов выступить против испанских мятежников. В десять дней он достиг Ибера (Эбро), пройдя полных триста миль, и четыре дня спустя разбил свой лагерь в виду врага. Между двумя лагерями лежала долина круглой формы, и в нее Сципион приказал загнать скот под охраной легковооруженных солдат, чтобы «возбудить в варварах жадность». За отрогом горы он спрятал Лелия с конницей. Рыбка клюнула, и, пока застрельщики весело дрались между собой, Лелий выехал из укрытия. Часть его конницы ударила на испанцев с фронта, другая часть, проскакав вокруг подножия холма, отрезала их от лагеря. Поражение настолько разъярило испанцев, что на следующее же утро, на рассвете, испанская армия вышла из лагеря, предлагая битву.

Это полностью устраивало Сципиона, ибо долина была настолько узкой, что испанцы своим предложением осудили себя на рукопашную схватку в тесном строю и на ровной поверхности, где особое мастерство римлян в рукопашном бою давало им начальное преимущество перед войсками, более привычными к сражениям в горах и на большей дистанции. Более того, чтобы найти место для своей конницы, испанцам пришлось оставить третью часть своей пехоты вне поля битвы, поставив ее на склоне в своем тылу.

Сципион увидел в этой ситуации возможность свежей тактической уловки. Долина была такой узкой, что испанцы не смогли разместить свою конницу на флангах пехотной линии, которая заняла все пространство. Увидев это, Сципион понял, что его собственные пехотные фланги оказались в безопасности автоматически, и, соответственно, послал Лелия с конницей вокруг холмов широким круговым маневром. Затем, всегда помня о жизненной важности обезопасить этот маневр энергичной сковывающей атакой, он сам повел в долину свою пехоту с четырьмя когортами по фронту — наибольшим числом, которое он мог эффективно развернуть в узкой долине. Как он и хотел, эта атака заняла все внимание испанцев и помешала им заметить кавалерийский маневр, пока удар не пал и они не услышали в своем тылу шум конной атаки. Таким образом, испанцы были принуждены вести два отдельных сражения, причем ни их конница не была в состоянии помочь пехоте, ни пехота коннице — и та и другая были обречены слушать деморализующий шум атаки с тыла, так что каждая атака оказывала моральное давление на другую группу обороняющихся.

Стиснутая в долине и атакуемая опытными в рукопашной бойцами, глубокий строй которых давал им преимущество в чередовании ударов, испанская пехота была разрезана на части. Затем испанская конница — окруженная, страдающая под давлением беглецов, прямой атаки римской пехоты с фронта и римской кавалерии с тыла, неспособная использовать свою мобильность и принужденная к битве не сходя с места — после мужественного, но безнадежного сопротивления была перебита до последнего человека. О ярости битвы и качестве испанского сопротивления, когда всякая надежда была потеряна, свидетельствуют римские потери: тысяча двести убитых и почти три тысячи раненых. Из испанцев уцелела только треть их сил — легковооруженная пехота, которая стояла на холме, оставаясь беспомощным зрителем трагедии в долине. Эти, со своими вождями, удрали вовремя.