Можайский — 5: Кирилов и другие - Павел Саксонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Можайский покачал головой.
Чулицкий издал какой-то подозрительный звук — что-то вроде покашливания — и обратился к Инихову:
— Гм… гм-гм… Мне послышалось или Сушкин и впрямь о чем-то говорил?
Инихов:
— Послышалось, Михаил Фролович: Сушкин все эти десять минут был нем, как рыба!
— М…да. Староват я стал. Туговат на уши…
Митрофан Андреевич посмотрел на одного, на другого, переступил с ноги на ноги и выпалил:
— Да чтоб вам!
— А что такое, Митрофан Андреевич?
Брант-майор рассердился не на шутку:
— Я все понимаю, господа, сам, в конце концов, жалостлив до невозможности, но нельзя же так! Хотим мы того или нет, поджог — преступление. Я…
— Вам жаль тех денег, которые получил Грулье?
— Да причем здесь деньги! — Митрофан Андреевич топнул так, что вибрация прошла по всей гостиной. — Пожар — не шутка! Пожар — опаснейшее бедствие…
— Но ведь никто не пострадал?
— А как же мои люди? Вы отдаете себе отчет в том, что на каждом пожаре мои люди рискуют жизнью?
Мы — все — переглянулись: в словах Митрофана Андреевича было разумное зерно. По всему и впрямь выходило так, что если о жене и собачках Грулье подумал, то служащих пожарной команды в расчет не принял никак. А ведь любой из них мог, выполняя то ли свой долг, то ли пожелание мадам Грулье-Кожезухиной, получить увечья и даже погибнуть!
Этическая дилемма, которой, как мне прежде казалось, не существовало, замаячила перед нами в полный рост.
— Вот то-то и оно, господа! — продолжал кипятиться Митрофан Андреевич. — Если каждый хороший человек в этом городе начнет решать свои проблемы при помощи поджогов, то неизбежно будут и жертвы. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через год. Но будут! Вы понимаете это?
Пришлось согласиться.
— А это значит, — развил мысль Митрофан Андреевич, — что всем таким хорошим людям нужно давать по рукам! И очень больно! И начать необходимо с этого вашего Грулье!
— Почему с него?
— Да потому что вот он!
Я вздохнул:
— При всем уважении, Митрофан Андреевич, но я показаний не дам.
Кирилов вперил в меня наполнившийся озлобленностью взгляд:
— Это еще почему? Вы же согласились с тем, что такое поведение недопустимо!
— Согласиться-то согласился, — я снова вздохнул, — но любой из этих господ…
Я поочередно указал на Можайского, Чулицкого, Инихова, Гесса, Любимова, Монтинина:
— …любой из этих господ-полицейских скажет вам, что законы обратной силы не имеют. И то, что решено сегодня, не может распространяться на вчера.
Митрофан Андреевич оторопел:
— Что? — растерянно спросил он. И повторил: «Что?»
На выручку мне подоспел Можайский:
— Я и сам, Митрофан Андреевич, — потерпевшая сторона. Сушкин и меня обвел вокруг пальца. Заставил, можно сказать, побегать без всякой пользы… А все же зла на него держать невозможно. И в этой конкретной ситуации он верно говорит: что было — прошло. Или, если угодно, кто старое помянет, тому глаз вон. Можно еще и вот что припомнить: однажды к старому, уже на смертном одре лежавшему, фараону пришли будущие министры его готовившегося вступить на престол сына…
Митрофан Андреевич не сдержался:
— Какой фараон? Что вы несете?
Можайский:
— Тот, который, умирая, завещал[31]: крепко царство памятью и законами. Законами — потому что без них всё погружается в хаос. А памятью — потому что она хранит и произвол.
Митрофан Андреевич:
— Вы в своем уме? Какие законы? Какая память? Вы о чем вообще?
Можайский:
— О том, что даже фараон — варвар, несомненно: достаточно вспомнить, как его порода удерживала в рабстве целый народ[32] — понимал: котлеты необходимо беречь от мух. А именно: память — памятью, а законы — законами. Память подсказывает, какие законы принимать и хранить, а законы, в свою очередь, ограждают от памятного произвола. Но, ограждая теперь, не простираются на то, что уже миновало. Иначе неизбежен конфликт.
Митрофан Андреевич нахмурился:
— Вы предлагаете мне помнить и в то же время забыть?
Можайский согласно кивнул:
— Вот именно. Помните о том, что было. Имейте это в виду, принимая решения в настоящем и в будущем, но забудьте о конкретных персоналиях: они уже в прошлом. Власть ваших решений на них не должна распространяться!
Митрофан Андреевич повернулся ко мне:
— Ну, Сушкин! Я этого вам никогда не забуду! Уж лучше бы вы ничего не говорили!
Я — искренне, обескуражено — развел руками:
— Теперь-то и я понимаю, что своим рассказом поставил вас в неловкое положение. Но…
— Уж очень захотелось похвастать!
— Не без того.
Я вновь смутился и так — в смущении — робко улыбнулся.
Митрофан Андреевич смотрел на меня холодно, но постепенно холод и та, возникшая было, озлобленность, которой еще минуту назад наполнился его взгляд, начали отступать. Наконец, лицо нашего справедливого во всем брант-майора дернулось в насмешливой гримасе, и Митрофан Андреевич произнес:
— Черт с вами, Сушкин. Забыть, так забыть. Но учтите: с этой минуты я глаз не спущу с ваших похождений. И если в будущем я на мгновение хотя бы заподозрю, что вы опять покрываете какого-нибудь хорошего человека, я немедленно призову вас к ответу. И вы — даже не спорьте! — расскажете мне все и сразу же!
— Договорились. Но должен признаться, ваше условие достаточно тяжело.
Митрофан Андреевич пожал плечами:
— Это вам в качестве гонорара.
— Поменьше бы таких гонораров! — вырвалось у меня, но от спора по существу я воздержался.
Чулицкий:
— Вернемся к Анастасии Маркеловне?
Митрофан Андреевич хлопнул себя по лбу:
— Совсем мне голову заморочили! На чем я остановился?
Посыпались подсказки.
Митрофан Андреевич повертелся от одного к другому, покивал головой и продолжил прерванный этим, приведенным выше, внезапным отступлением рассказ:
— Значит, — переспросил я Анастасию Маркеловну, — ваш брат заявил, будто вознаграждение предложил ему Грулье?
«Да», — еще раз подтвердила она. — «И это показалось мне совсем уж неправдоподобным!»
— Понимаю, — согласился я.
«Получалось, человек дал денег за бездействие. За то, что дом его сгорел. Но позже меня осенило: а почему, собственно, и нет?»
— То есть?
«Я, — пояснила Анастасия, — вот что подумала: допустим, обстоятельства сложились так, что у этого Грулье возникла необходимость в деньгах. Тогда пожар — настоящий подарок, ведь дом наверняка был застрахован! Но если это правда, то и деньги, предложенные пожарным, — не такая уж и бессмыслица. Просто…»
— Что?
«Просто вопрос в соотношении нужды, уплаченных сумм и страхового возмещения!»
Я, господа, не стал вдаваться в подробности: вы понимаете, меня интересовало другое. Поэтому я оставил в стороне связанные с Грулье вопросы и поинтересовался размером якобы полученного Бочаровым вознаграждения.
Анастасия подумала и ответила нерешительно:
«Точную сумму, конечно, я назвать не сумею. Могу лишь сказать, что была она достаточно приличной».
— Но хоть какой-то порядок?
«Я о порядке и говорю».
— Простите, не понял?
Анастасия взглянула на меня уже не просто озлобленно. К ее озлобленности прибавилась досада:
«Мы договорились, что деньги на квартирную плату Вася или сам принесет вечером — если не будет тревог, — или с кем-нибудь передаст: мол, только к вечеру Грулье, на время перебравшийся за город, приедет в Петербург. Встреча с ним была назначена на пять: тут же, неподалеку; буквально за углом от пожарной части. В день пожара этот господин наличности не имел — вся она была растрачена его супругой, раздававшей деньги направо и налево за спасение собачек, поэтому уговор с Виталием вышел таким: немного подождать, зато и получить побольше».
«Я вернулась домой. Клава, сестра, по своему обыкновению занималась чем-то воздушным: чем именно, не вспомню. Кажется, вышивала какой-то узор. Но даже она почти с порога приметила мое беспокойство».
«Что с тобой?» — спросила она.
Я рассказала о странном разговоре с братом.
«Разве тут есть о чем тревожиться?»
«Как ты не понимаешь! — помню, я едва не сорвалась на крик. — Дело явно нечисто!»
«Да отчего же?»
«Да оттого же, — передразнила я сестру, — что никто не станет просто так платить пожарному крупное вознаграждение за то, что этот пожарный не сумел спасти дом!»
Клава призадумалась, но хватило ее ненадолго. Спустя мгновение-другое она вновь вернулась на круги своя:
«Наверное, ты что-нибудь перепутала», — заявила она и посмотрела на меня так простодушно, что у меня — грех это, но честно скажу — возникло желание чем-нибудь треснуть ее по голове и треснуть пребольно.
