На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

А первая пояснила:

— Мы давим ей из зерен сок. Пить гораздо легче, чем есть.

— Я и вам куплю, — сказал я, моментально загораясь и чувствуя, что я добрый и что я все могу.

— Не надо. Что вы!

— Куплю.

— А знаете, Галя ведь ничегошеньки не ела. А утром вдруг взяла икорки и на хлеб мажет…

— У нее всегда был хороший вкус.

Они засмеялись.

— Ой! — вскрикнула одна. — Врач.

— Гальке кланяйтесь.

— Да, да. Обязательно.

Они убежали.

Сначала он показался в глубине коридора, а теперь проходил мимо меня. Хирург. Он же — их лечащий врач.

Я рассматривал человека, который будет оперировать Гальку. Потому что оперировать будет именно он — это мне уже сказали. Я рассматривал его боязливо и с некоторой долей мистики. Лет тридцати. Молодой. Длинный и, видно, застенчивый. И шел как-то боком. Руки, конечно, как у громилы. Здоровенные. И русые небольшие усы. Усач.

Через час я наконец решился. Вошел. Галька увидела меня — я сел, — глаза ее стали наполняться слезами.

Я сидел совсем близко. Мне было не по себе. Я опять подумал, что отчасти из-за меня ее сшибло. Потому что из-за меня она была нервная, там, на дороге, рассеянная была.

Она протянула руку. Достала до моей головы — погладила. Губы ее подрагивали.

— Боюсь, — сказала она. Очень тихо сказала. Об операции. Рука у нее была ласковая и совершенно обессиленная. — Боюсь, — повторила она. И по щекам текли слезы.

Я еле вынес все это. Я ушел и, переходя дорогу за больницей, сам едва не попал под автобус. Скрипнули тормоза, я хотел отскочить — и не смог, не получилось. Колесом мне переехало ботинок. Самый носок. Ботинку хоть бы что, выдержал перегрузки и не поморщился. Дома я увидел, что большой палец ноги стал синим и огромным. Но обошлось.

У меня уже не хватало сил ждать.

Район, где я теперь обитал, был для меня незнакомый — на углу булочная. И там же кондитерский отдел. И там же продавщица Зина.

Сесть, конечно, негде, только столики. Но кофе отменный. Зина присматривалась ко мне, как ко всякому новенькому. А на меня как раз нашло нечто — волна вежливости и какой-то особой предупредительности. Я сам по себе не был таким вежливым. Но мог быть таким. Обычно это вдруг находило на меня. Как грусть. Или как радость.

— Люблю вежливых молодых людей, — отметила вслух Зина, убирая чашки.

Это было персонально мне, и избалован я таким словом не был. Я даже порозовел. А она улыбнулась, как одержавшая крупную победу.

Было ей лет тридцать, лет на пять меня старше. Толстушка. И к этому в придачу невысокий рост. Кубик. И было видно, что она из тех, кому в жизни везет не очень. А любви хочется. Очень.

Тем же вечером мы столкнулись с ней на углу. Неумышленно. Я подумал, не пригласить ли ее послушать музыку — у меня, то есть у Сынули, был проигрыватель (был и магнитофон, но его он уволок на квартиру к маме и папе). Однако я колебался, приглашать или не приглашать. Что-то меня покалывало. Все-таки Галька. Все-таки операция.

И тогда она сказала:

— Проводи меня.

А я спросил, как ее зовут.

— Зина.

Ехать было далеко — час электричкой. Но Зина с самого начала поинтересовалась, есть ли у меня время. И я ответил: конечно. Конечно есть. Тут был оттенок и вежливости, и щедрости. Той щедрости, что отлично уживается с собственной бездомностью.

Электричка свое дело сделала. Высоченные московские дома (я их тогда звал «грибами»), толпы людей, шум — все осталось позади. Мы были в пригороде.

— Как тихо! — вырвалось у меня.

Зина сказала:

— А в тех домишках я живу.

— А это что?

— Парк. Или лес. Как хочешь, так и зови.

В глубине леса замаячила решетка — танцплощадка. И музыка. Все честь честью. До чего ж ты хороша, сероглазая, — такая песня. Над площадкой раскачивались лампочки. Были прикреплены прямо к соснам. Поэтично. Это и было то самое место, которого Зина до смерти боялась.

— Хулиганов много. А мне как раз мимо проходить.

Я выпятил грудь и надулся. Я не боялся.

— Потанцуем, — сказал я.

— Что ты!

— А чего?

Мы ринулись в водоворот — мы танцевали, и я гордо поглядывал по сторонам. Трум-бум-бум-американо, — орала пластинка, такая песня. На лице Зины была счастливая улыбка. Ей нравилось. А здоровенную сумку, которую она таскала на работу и обратно, она сумела пристроить в будочке, где крутили пластинки. Сначала мы так и танцевали с сумкой. Получалось как бы втроем.

Если пластинка попадалась дурацкая, мы просто стояли.

— Здравствуй, — кивнула Зина какому-то парню через мое плечо. Затем другому: — Привет, Юрка! — Затем двум вертящимся девчонкам, шер с машер: — Привет!

Свой человек — всех знает. И ясное дело, ее скоро пригласили танцевать. Увели на время.

А ко мне подошел малый:

— Убирался бы ты туда, откуда приехал.

— Ну-ну! — сказал я, наезжая на него плечом.

Мы перебрасывались словечками. Пока как по нотам. А тут случилось неожиданное.

— Друг, — зашептал он, — я тебе по-доброму. Ты понял?

Я не понял.

— Я по-доброму, — шептал он. — Ты с ней не очень. Я как другу тебе говорю. Ты мне, в общем, очень нравишься.

И он исчез. Чудак какой-то.

Я огляделся. И тут же отметил, что Зина, танцуя, переговаривается с какими-то парнями. Они переговаривались и глазами ощупывали мою фигуру.

Все это мне не понравилось. Я был один. За оградой танцплощадки раздавались посвисты. Кого-то между делом били. Местные соловьи-разбойники… Я томился, потом пригласил какую-то девушку. Спросил, как ее зовут. Она сказала:

— А почему вы второй раз спрашиваете?

— Разве второй?

— Да, — она засмеялась.

Зина наконец подошла.

— В чем дело? — спросил я раздраженно.

— Ой, прости. Знакомые и опять знакомые. Пришлось с ними поболтать.

И она понесла какую-то чушь, и я ни одному ее слову не верил.

Мы вышли с танцплощадки.

— Идем туда. К ребятам. — И она потянула легонько меня за руку. Куда-то в темноту. И не идти я не мог. Не так воспитан. Она держала меня под руку — мы шли через кусты, напрямик.

Метрах в ста от площадки стоял столик, вкопанный в землю. И какие-то ящики. И люди самого мрачного колорита. Человек восемь. Лиц в темноте почти не видно.

Спросили:

— Кто это?

— Это он и есть. Это Олег. Это ж я о нем рассказывала, — заворковала она.

Голосок у нее был самый ласковый, сметанный.

Ни звука в ответ. Ни приветствия. Я тоже молчал. Мне налили вина. В стакан — на три четверти.

— Спасибо, — буркнул я.

Прошла минута или две. По-прежнему все молчали. Я закурил.

— Ну, пойдем, — и она потянула меня за руку.

И мы вдвоем пошли. Мы прошли лесок. И теперь пересекали железнодорожную колею. Подозрительное место, думал я.

Была ночь. Поселок спал.

— Зина, — сказал я как можно спокойнее, — а почему мы сошли с электрички на той платформе? Ведь эта ближе…

Она не ответила.

— Ведь эта платформа в двух шагах от твоего дома.

— На этой редко останавливаются, — сказала она.

И вдруг прижалась. Поцеловала.

— Устал?.. Сейчас отдохнешь. Только тихо. Наши давно спят.

Она открыла дверь — мы вошли в сплошной мрак. Мы так и не зажгли света. Все ощупью. «Вот стул. Вешай сюда», — шепнула она. От ладоней ее и голого тела шло тепло, как от печки. Потом мы уснули. Внешне я был спокоен, но какой-то страх, видно, пробрался в меня. И сидел глубоко внутри. Потому что среди ночи я вдруг проснулся с сердцебиением — кто-то шел, шаркал. Сейчас он шел мимо нас. Я затаился. Руки мои напряглись. Три… два… один… Человек прошел мимо — в другую комнату. Я тронул ее грудь, ее плечо, но она спала. Или не спала?.. Мы лежали под очень теплым одеялом, и сердце мое частило от жары и напряжения.

Опять раздались тихие, шаркающие шаги за стенкой. Прошло минут пять. Где-то далеко свистнула электричка. Я не дыша встал. Тихо оделся и прокрался к двери. Дверь заскрипела.

— Куда? — раздался бас.

Но я уже вылетел в ночь. Ночь была теперь не черная, а чуть серенькая. Я бежал по косогору вверх. А вдалеке неслась электричка. Я уже понял, что успею, я только не знал, в Москву ли она. И станет ли?

Я влетел в вагон — ни души. Было холодно. Я натянул плащ, который комком держал в руках. Завязал шнурки ботинок. Закурил.

Испуг вскоре прошел. А страх остался. И я не мог понять, в чем дело, до тех самых минут, пока не настало утро и я не позвонил в больницу. Вот что меня грызло. Я спросил, будет ли операция, сегодня назначена операция. И мне без промедления сказали:

— Да.

— И не отменили ее? Не перенесли?

— Не отменили.

Меня трясло. Такого со мной просто никогда не бывало. Я, скажем, говорил по телефону, и у меня получалось примерно так: