Госпожа сочинительница - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, словно язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась.
Когда-то ей было дано прозвище Белая Дьяволица. Ей это очень нравилось. Ей хотелось быть непременно злой. Поставить кого-нибудь в неловкое положение, унизить, поссорить.
Спрашиваю:
— Зачем вы это делаете?
— Так. Я люблю посмотреть, что из этого получится.
В одном из своих стихотворений она говорит, что любит игру. Если в раю нет игры, то она не хочет рая. Вот эти некрасивые выходки, очевидно, были ее „игрой“.
Какие-то немцы, большей частью выходцы из России, писали ей почтительные письма. Как-то она прочла мне:
„Представляю себе, как вы склоняете над фолиантами свой седой череп“.
Этот „седой череп“ долго нас веселил».
Вместе с Тэффи дружили с Зинаидой Николаевной старый дипломат И.Г. Лорис-Меликов и молодой поэт Виктор Момченко, о котором Гиппиус с затаенной, какой-то девичьей усмешкой говорила:
— Это мой друг номер первый.
А самым последним другом Зинаиды Николаевны была кошка — безобразная, с длинным голым хвостом, дикая и злая. Ее подарил «номер первый». Все называли ее просто «Кошшшка». Именно так, с тремя «ш». Она всегда сидела на коленях Зинаиды Николаевны и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты.
Зинаида Николаевна в последние месяцы своей жизни много работала по ночам — писала книгу «Дмитрий Мережковский», и это очень ее утомляло. К работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником всей ее жизни. Мережковского она и впрямь ценила необычайно высоко, что было даже странно в женщине такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его… как могла и как умела.
Закончить книгу о Дмитрии Сергеевиче Зинаида Николаевна не успела — у нее отнялась правая рука. Последние дни она лежала молча, лицом к стене, и никого не хотела видеть.
И если боль ее земная мучит.
Она должна молчать.
Ее заря вечерняя научит.
Как надо умирать…
Умирая, уже не открывая глаз, в полусознании она все искала руками, тут ли ее Кошшшка…
Кошка лежала рядом.
9 сентября 1945 года Зинаида Николаевна скончалась, пережив мужа на четыре года. И ей тоже исполнилось 76. Ох уж эти странные совпадения возрастов смерти меж родственными сердцами…
Кстати сказать, после смерти мужа Зинаида Николаевна была немного не в себе. Она едва не покончила с собой — пыталась выброситься из окна. Но вдруг успокоилась, уверяла всех, что Дмитрий Сергеевич жив, что приходит к ней и разговаривает с нею. И ждет ее, но не торопит, уверяет, что дождется…
Ну, слава богу, видимо, дождался. Разве могло быть иначе?
Ее смерть вызвала целый взрыв самых разных эмоций среди еще остававшихся в живых русских эмигрантов. Те, кто ненавидел Зинаиду Николаевну и искренне считал ее ведьмой, даже не верили в ее смерть: приходили, чтобы лично убедиться в том, что она мертва, стучали по гробу палками. Те, кто уважал и ценил ее (трудно сказать — «любил»…), видели в ее смерти конец целой эпохи. Семидесятипятилетний Иван Бунин, никогда не приходивший на похороны, все же преодолел свой панический страх перед всем, что касалось мира иного, и явился на панихиду.
Зинаиду Николаевну похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа, рядом с Мережковским.
Потом Иван Алексеевич Бунин рассказывал жене:
— Пятьдесят лет тому назад я в первый раз выступал в Петербурге и в первый раз видел ее. Она была вся в белом, с рукавами до полу, и когда поднимала руки — это было похоже на крылья. Это было, когда она читала: «Я люблю себя, как Бога!» — и зал разделился — свистки и гром аплодисментов. И вот, красивая, молодая, а сейчас худенькая старушка…
Говорят, впрочем, что там, куда все уходят и куда даже когда-нибудь (мыслимо ли это, возможно ли представить?!) уйдем и мы, люди снова обретают свой молодой и прекрасный облик. Наверное, Зинаиду Николаевну тешило и грело перед смертью только это. Страшного суда она не боялась. «Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус — это даже допустить было нелепо», — вспоминала вечная насмешница Тэффи.
Ничего смешного тут нет. «Есть люди, которые как будто выделаны машиной на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы „ручной работы“, — и такой была Гиппиус», — гениально отозвался о ней Георгий Адамович.
В наше время выразились бы так: «Ручная работа! Теперь таких не делают!»
Как это ни печально, не делают-таки…
* * *Под занавес вспомним еще раз Нину Берберову, ту самую даму-мемуаристку, к юной, нежной и удивительной красоте которой была когда-то давно неравнодушна (платонически и эстетически) Зинаида Николаевна. Как правило, женщины с возрастом не умнеют. Есть в них это самосохранительное свойство! Но некоторым все же дано, повзрослев (скажем так), хоть чуточку понять (или попытаться понять) другую женщину, которая прошла когда-то тем же путем отрешения от молодости, и красоты, и радости, и надежд…
Понять — и пожалеть. Простить. Или попросить прощения?
Может быть, там им зачитывается это?
Надо думать, Берберовой зачлось — за такие-то стихи, так прямо и названные — «ПАМЯТИ З.Н. ГИППИУС»:
Я десять лет не открывала старой.Коробки с письмами ее. Сегодня.Я крышку подняла. Рукою тонкой.Все эти бледные листы она.Когда-то написала мне на радость.Там бабочка случайная дремала.Среди стихов, среди забытых слов.Быть может, пять, быть может, десять лет…И вдруг, раскрыв оранжевые крылья.(Напомнив рыжеватость тех волос),Она из тьмы ушедших лет вспорхнула.И в солнце унеслась через окно.В лучистый день, в лазурное сегодня.Как будто камень отвалила я.У входа в гроб давно глубоко спящей…
Любовный роман ее жизни
(Наталья Долгорукая)
Судьба бывает иногда невероятно злобна и коварна. То есть настолько, что никакому завистнику и мизантропу не выкопать под куполом ночи, покровительницы всех и всяческих подлецов и доносителей, таких глубоких ям ближнему своему, каких нароет Фортуна на пути не просто существа доброго и милого, но и совершенно безгрешного, с ангелом сравнимого душою. И этому страдающему ангелу одно, наверное, бывает в утешение: уподоблять себя многотерпеливому Иову, которого Бог любил, за то и терзал, за то и мучил, проверяя его преданность и любовь к себе.
Очень может быть, что и Наталью Долгорукую судьба терзала и мучила, проверяя ее любовь к мужу, который был для нее первым после Бога на земле, а в глубине влюбленного сердца — пожалуй, и превыше Господа. Столько преград, сколько было выставлено на пути ее преданности к обожаемому человеку, трудно себе вообразить и даже нарочно нагромоздить вроде бы невозможно.
В конце концов там, на небесах, похоже, развели руками и поняли, что дольше мучить эту воистину святую женщину попросту жестоко и несообразно. Ее оставили в покое, никак не вознаградив за беспредельное терпение, потому что тот, кого она так безумно и беззаветно любила, нацеплял на себя чрезмерно много всяких грехов, своих да и чужих, за что и принужден был расплатиться преждевременной и мучительной смертью.
А невероятная страсть к нему жены его стала основой для первого русского любовного романа. Вдобавок дамского, то есть написанного женщиной.
* * *— Ну, ну, девонька, полно плакать да рыдать. Слезами горю не поможешь. Долгоруким теперь конец, это все кругом промеж себя шепчут, а кто посмелей, те и вслух говорят.
— Я ничего такого не слыхала.
— Да ведь ты и не бываешь нигде, не видаешь никого, сидишь в четырех стенах, словно баба старая, а не девица молодая на выданье.
— На каком еще на выданье? Я невеста обрученная! Разве вы позабыли, братец Петр Борисович? Вы же сами присутствовали в ноябре прошлого года на нашем обручении. Сначала праздновали в честь императора Петра Алексеевича, царство ему небесное, божьему ангелу, и княжны Екатерины Алексеевны Долгорукой, а на другой день — в нашу честь с князем Иваном… Какая радость была, какое торжество! Боже ты мой, сколько мне надарили всего! Бриллиантовые серьги, часы, табакерки… Руки не могли всего бы забрать, когда б не помогали поднимать! А перстни, которыми мы обручались, были его — в двенадцать тысяч, мой — в шесть тысяч рублев…
И улыбка скользнула по заплаканному девичьему лицу при этих блаженных воспоминаниях.
