На суше и на море - Игорь Подгурский

– Благослови вас Бог, княжна, – усмехнулся в бороду Скуратов. – Я полагаю, что вы не ошиблись с выбором. Шевалье – достойный человек. Но считаю своим долгом вас предупредить…

– О чем же, граф? – надменно нахмурилась княжна, сдвигая тонкие, как стрелочки Амура, брови.

– Шевалье, как и все подданные Франции голубых кровей, любит лягушек, – с прискорбной лукавинкой заметил Скуратов.

– Лягушек у нас до черта-с. Словом, много, – возмутился обиженный хранитель музея, который, как и положено патриотическому краеведу-любителю, одинаково безапелляционно судил и об археологии, и о флоре, и о фауне родного края. А потом добавил: – И с трипольской культурой у нас проблем нет.

Княжна оказалось прозорливее:

– Граф, – укоризненно заметила она, – вы меня, однако, удивляете. Надо быть снисходительнее к человеческим слабостям. И, в конце концов, мой батюшка в Крымском походе научил курить медведя. Или я не дочь своего отца?

Девушка победоносно глянула на почтительно склонившего голову в капитуляции графа и, слегка приподняв подол, вздернула и без того курносый нос и шагнула за порог.

– Прощай, холостые привычки шевалье, – хмыкнул про себя Скуратов, поворачиваясь к директору музея. – Итак?

– Вы правы, ваше сиясь. Отучит она его лягушатину переводить.

– Итак? – жестче, но без злости повторил Малюта Скуратов, он же капитан Бельский, он же граф-инкогнито из Петербурга, он же старый и прожженный самогоном контрразведчик из Аркаима. – Где кокошник?

Глаза старика забегали, он снял и протер треснувшее пенсне, а потом что-то смущенно забормотал про трипольскую культуру.

– Старик, – тихо пообещал Малюта, – мне не нужен кокошник. Тем более что, как я понимаю, княжна намерена венчаться именно в нем…

– Семейная традиция, – прошелестел потрясенный проницательностью собеседника хранитель. – Тогда что вам нужно?

– В кокошнике – аметист, – напомнил Скуратов. – У него свое предназначение и своя судьба. Замените его вот этим изумрудом.

Скуратов небрежно опустил на стол кулак, выпустил из разжатой ладони драгоценный камень и катнул его старику.

– Это «Око Света». Его держал в руках Будда, если верить Конан Дойлу…

– Кому? – уточнил отставной чиновник.

– Неважно, – поморщился Скуратов. – Все неважно. Но обмен равноценен.

Почтенный Сергей Львович Волокос решительно встал из-за стола и вышел в коридор. Вернулся он быстро, сжимая в подрагивающих руках вожделенный кокошник.

– Я нашел его в возу с сеном, когда таскал вашей лошадке воду, – вздохнул старик. – Я не знаю и не хочу знать ваших дел, но обмен равноценен. Про «Око Света» я читал в жизнеописаниях Будды. Берите камень, ваше сиясь, берите, пока я не передумал.

Скуратов ловко подковырнул камешек, и аметист тотчас выпал из оправы в его широкую ладонь.

– Прощай, отец, – Малюта дружески расцеловал директора музея в мясистые щеки. – Что-то подсказывает мне, что мы больше не увидимся.

Старик всхлипнул и, перекрестив Скуратова, отвернулся и начал судорожно протирать пенсне. Потом проводил до двери и долго махал ему вслед влажным от слез платком. Глаза его были печальны, близоруки и мудры.

Выезжая час спустя из города на отъевшейся за неделю кобыле, Скуратов встретил полицмейстера.

– Граф, – смущенно склонил голову Бушин. – Вот рапорт, о котором вы изволили говорить. Полагаю в нем, что экономические преступления есть государству сугубо вреднющие, а потому следовало бы учредить и должности по их пресечению соответственные. И фонды не урезать. Ежели крестьянин от голодухи какой мешок картошки спер – оно, конечно, плохо. А вот ежели заводчик какой заказ на сапоги получил, да сырье спер, а сапоги те из гнилья стачал? Это ж не в пример трагедия… А вор – он в тюрьме сидеть должен, а не в сенате.

– Вор должен сидеть в тюрьме, – подтвердил Скуратов, пожимая руку полицмейстеру.

Тот слегка поморщился и через силу улыбнулся.

– Я сделал вам больно? – удивился Малюта.

– Пустое, – успокоил капитана Бушин. – В Накипелове следствие проводил.

– А что там? – слегка заинтересовался Скуратов, делая знак Садко, чтобы тот придержал баловавшую лошадь.

– Мужики местные повесили пастуха. За попытку подстрекательства к бунту, мятежное поведение и за то, что в поле у коров молоко сцеживал.

– Похвально, – почесал в затылке Скуратов. – Вы, в сущности, хорошо воспитываете окрестное население, сударь. С таким народом бунту не бывать. Суд Линча, конечно, не наш метод, но верноподданнические настроения поощрять следует. Да-с… Трогай!

– Так-то оно так, – почесал затылок полицмейстер, провожая отъезжающего графа-инкогнито грустным взглядом и разворачивая коня. – Только и был-то у меня один информатор на весь уезд. И того лишился… На рыбалочку сходить, что ли?

– Как же-с, как же-с, – проводив Скуратова до двери, по крутой лестнице, тяжело отдуваясь, вернулся в свою заваленную рухлядью комнатку отставной чиновник и пламенный любитель древностей Сергей Львович Волокос.

Старик грустил и печально вздыхал.

– Хитрец!.. Учрежденья он инспектировал! Шалишь. За камешком, стало быть, приезжал. Думает, я не видел, как вы на него заглядывались…

Хранитель музея зашарил по столу, нашел и поднес к глазам изумруд и лупу.

– Так и есть, – тяжело вздохнул он, – «Око Света». Музею уездному – уникум. Народ вам еще спасибо скажет, батенька. Шутка ли – в каталогах нет, а у нас – пожалте, господа хорошие…

Хранитель опустил лупу на стол, устало потер близорукие глаза и опять зашарил по столу. Отыскав потертую табакерку, он щелкнул замочком, открыл крышку, поднес к носу и заворошился в ней толстыми пальцами:

– И на что ему аметистик этот дешевенький? Ни вида тебе, ни огранки. Разве что зеленый да старый очень…

Почтенный старик извлек из табака и подбросил на ладони подмененный им еще позавчера аметист.

– Ишь ты, стервец эдакий, еще светится, как я стихи читаю… Чудны дела твои, господи!

За несколько верст от уездного городка занесенная сугробами по платформу карусель обиженно скрипнула, когда на нее взобрались трое.

– Господа, – слегка высокопарно обратился к коллегам Малюта. – События минувшей недели убедили меня в том, что физической подготовке мы уделяем явно недостаточное внимание… Садко Акимович, где ваши лыжи, кстати?

Садко виновато показал чудом сохранившуюся лыжную палку.

– Неважно, – махнул рукой Малюта. – Спишем.

Садко и Сусанин, удивленные безразличием начальства, удивленно переглянулись.

– Да, о чем это я? – замялся Скуратов. – Ага… Неминуемая утечка артефакта из реальности предотвращена. И по случаю успешного выполнения задания – всем амнистия. Рапорт напишу лично. Вас ознакомлю. В курилке рекомендую придерживаться его содержания неукоснительно.

Скуратов поднял глаза на Садко и внезапно обозлился.

– А если какая-нибудь сволочь… Повторяю, если какая-нибудь новгородская сволочь будет трепать языком – сгною в своих подвалах.

Сусанин и Садко переглянулись вторично и на этот раз облегченно: начальство пришло в себя.

– По местам! – заорал Скуратов, досадуя на себя за минутную слабость. – Поехали, милая.

Карусель, поднимая столб снежной пыли, завертелась. Необычный для этих широт смерч наблюдался обывателями не только уездного городка и окрестных сел, но даже и в Можайске. Однако лишь трое бывалых вояк на карусели могли слышать, как репродуктор исторг лирические слова древней песни про опытного партизана-моряка. Впрочем, налетевшая вьюга быстро стерла не только следы от карусели, но и развеяла грустное эхо:

Он шел на Одессу…А вышел к Херсону…

– Это она про Богарне, – услышал Скуратов пояснения Садко.

…Пелена, белая пелена, сплошь сотканная из маленьких колючих снежинок…

– Ах ты, тройка-Русь, – шептал Малюта. – Вот зараза!

Глава 2

ДИМА И ВОЛК

– На гауптвахту! – тихо просипел Владимиров, откидываясь на спинку своего антикварного кресла. – Обоих на гауптвахту! И гноить до особых указаний.

Громко говорить командир уже не мог, потому что сорвал голос, когда узнал, что виновниками переполоха оказались Хохел и примкнувший к нему Задов. Шкодливый тандем сработал на славу.

Но все по порядку.

– …Какие еще будут распоряжения? – уточнил Скуратов, кладя перед Владимировым на стол бланки записок об аресте Задова и Хохела. На них командир отряда должен был расписаться и проставить в пустых графах количество суток ареста.

Владимиров уже не мог даже шептать, а только зло сипел. Голос пропал. На бланке с фамилией Задова, рядом со своей подписью, он нарисовал виселицу.

– Повесить, а потом на гауптвахту? Зачем? – удивился обычно невозмутимый Малюта.

Владимиров скрипнул зубами и перечеркнул виселицу крест-накрест. Такому суровому командирскому решению предшествовал ряд событий.