Вино богов - Джон Барнс

Задумался Седрик довольно-таки надолго, а затем рассмеялся и всплеснул руками.

— Принесите Королевский Словарь! — приказал он, и Гвин бросилась в библиотеку.

Когда она принесла внушительный фолиант, Седрик тут же открыл его на букве "С" и вскоре весело рассмеялся:

— Вот-вот, так я и думал, нужно было только представить себя на их месте, и все! И ничего ужасного нет. — Он прижал палец к странице и продемонстрировал ее всем остальным. Между словами «светлый» и «смешной» стояло слово «счастье».

Все четверо хором облегченно вздохнули, но тут наконец свое слово решил сказать Родерик:

— Ну… хотелось бы мне, чтобы мои опасения были напрасными, государь. Но дело так было… Этот Кособокий, он с гидрой ловко управился, спору нет, только… когда у нее только одна башка осталась, он… ну… по правде говоря, государь, мне гидру ни капельки не жалко, она ведь сколько народу прикончила, и моих родичей двоих в том числе — сестру мою двоюродную Мэйзи Энн, что замуж вышла за брата моего двоюродного по другой линии, Ричардом его звали… Ричарда тоже гидра эта сожрала…

Король кивнул, но не то чтобы нетерпеливо — он понимал, что рассказ о важном событии всегда чреват упоминанием второстепенных персонажей.

— Ну и вот, государь… — продолжал Родерик, — только мне эту тварь все равно как бы жалко стало после того, что он с ней сделал. Оставил он, стало быть, одну башку и давай над ней… издеваться. Ради потехи, не иначе. Тут кольнет, там рубанет, там жилу вытянет… У гидры, бедняжки, уж слезы потекли, она выть начала — прямо как собака. Ее бы прикончить, избавить от мучений, но он все не унимался. Ну а потом, видно, наигрался все-таки и отрубил эту башку. Он боец славный, государь, но человек жестокий. Я раньше никогда не видал, чтобы с чудищем кто так ловко разделался, только и чудищ никогда раньше так не жалел.

Родерик понимал, что говорит не так гладко и красиво, как принято при дворе, и его это удручало — а особенно потому, что он боялся произвести не самое выгодное впечатление на Гвин.

Король вздохнул.

— Не страшнее, чем мы предполагали. Ваше величество, — заключил Седрик, изо всех сил стараясь скрыть восторг — ведь именно такой работы он и ждал от Кособокого. — Предзнаменования сохраняются, это вам известно, и многие из них были столь благоприятны…

— Это верно, — согласился Бонифаций, — но приглядеть за новичками не помешает. Вы все были совершенно правы. Что-то в этом есть. Полагаю, Седрик…

— Совершенно согласен с вами, ваше величество, но я не сомневаюсь — это только самое начало сказки. Если это будет сказка. Полагаю, нам следует поблагодарить вас, и мы надеемся, что вы и впредь будете столь же бдительны и станете сообщать нам, если случится еще что-либо, заслуживающее нашего внимания.

Все трое дружно кивнули и с облегчением удалились. Седрик прикрыл за ними дверь и сказал:

— Ну, что ж… мы имеем один дурной знак против двух добрых. Спорить не приходится, сказка началась, и несомненно, вскоре мы узнаем, кто ее герой.

Вирна вернулась в свою темницу и потом много лет старательно прислушивалась к разговорам в лаборатории, но кроме заклинания, подслушанного в первый день, так ничего интересного больше не услышала. А заклинание это Вирна стала частенько произносить сама, и многие заметили, что ей стало в жизни больше везти. Родерик и Гвин обнаружили, что терпеть не могут детей, и сошлись на этом. Если даже все трое замечали что-то необычное в поведении четверых компаньонов, Седрику они об этом не докладывали — по крайней мере именно так он написал в «Хрониках», а если они что-то рассказывали королю, значит, король ничего об этом не сказал Седрику.

Ну а время шло, как и положено ему идти в сказках, и Аматус — вернее, его правая половинка росла и крепла. Хорошо, что Психея отличалась поистине неистощимой энергией, потому что юный принц целыми днями носился всюду как угорелый — казалось, он думал, что ему отпущено всего десять дней жизни, и он стремился успеть сделать за это время все, что только мог. Только что сидел на дереве, а смотришь — уже дерется на деревянных мечах с Кособоким и отбивается с яростью, несвойственной столь нежному возрасту. Время шло, и к ярости прибавились ловкость и умение.

Но стоило привыкнуть к мысли о том, что юный принц занят обучением боевым искусствам, как уже слышался топот его правой ноги по черепичной крыше замка и крики Психеи, высунувшейся из окна и бросающейся следом за мальчиком. Как-то раз, когда Аматусу было двенадцать лет, он нарочно взобрался на самый крутой скат крыши, чтобы Психея не смогла в своей длинной юбке догнать его. Бонифаций наблюдал за сыном из окна своих покоев и добродушно усмехался до тех пор, пока на полпути до конька крыши Аматус вдруг не начал скользить вниз и того гляди мог свалиться на мощенный булыжником внутренний двор.

В это мгновение Кособокий — помилуйте, разве он только что не стоял рядом с королем у окна? — уже взбирался вверх по крыше. Он мигом оказался рядом с Аматусом, ухватил мальчика за край камзола, затем — за ворот рубахи и подтянул к себе.

Вечером, за ужином, Аматус был как-то нетипично тих. Седрик поинтересовался, «не утихомирил ли его немного» пережитый страх.

— Да я вовсе не боялся, что упаду, — возразил принц, — Может, мне и следовало испугаться… но Кособокий мне сказал, что если я еще хоть раз заставлю всех так волноваться, то он попросит папу, чтобы он разрешил ему наказать меня.

— А что это у тебя на шее?

— Это мне Кособокий дал, — ответил мальчик и показал Седрику маленький серебряный свисток. — Он сказал, что раз уж я такой непоседа, то он просит меня дуть в этот свисток всякий раз, как я соберусь вытворить очередную глупость. Правда, он сказал, что думает, что слышать звук свистка скорее будет уже тогда, когда я эту глупость вытворю.

Хотя Психея и Кособокий были любимыми спутниками принца в детстве и юности, Аматус довольно много времени проводил в лаборатории и библиотеке — приставал к Голиасу и Мортис и большей частью мешал им. Пожалуй, принц был единственным в королевском замке, кто никогда не боялся Мортис, невзирая на ее пугающую внешность. Колдунья, казалось, почти совсем не интересовалась мальчиком, но все, в чем он нуждался — защитные заклинания, заклинания для успешной учебы и понимания наук, — всегда было к его услугам. Даже могущественное Тригонометрическое Заклинание, придуманное самим Тригонометрасом, помогало ему, а ведь поговаривали, будто если сумеешь пережить обучение тригонометрии, то дальше учиться будет совсем легко.

Но с другой стороны, если мальчик просто чего-то хотел, но не слишком нуждался в этом, с заклинаниями происходило что-то странное. Однажды Мортис произнесла заклинание, рассчитанное на то, чтобы Аматус знал все завтрашние уроки, не уча их, но с утра принц поднялся измученный — словно всю ночь просидел над книгами. Потом он целую неделю пребывал под действием заклинания, даровавшего ему неуязвимость, но вдруг обнаружил, что не чувствует вкуса еды, не ощущает прикосновения руки Психеи, погладившей его по щеке, а держа рукоятку деревянного меча, словно бы сжимает в руке воздух и не понимает, каков будет следующий удар Кособокого. И, что еще хуже того, он утратил ту радость, которую испытывал, слушая песни Голиаса, а уж это было совершенно невыносимо, и принц отправился к Мортис и стал умолять ее отменить заклинание. Но оказалось, что для этого ему придется подметать пол в покоях колдуньи целую неделю, убирать помет за ее рафтерами, драить стены, сквозь камни которых проросли корни плюща, и только тогда Мортис согласилась отменить заклинание.