Избранная проза - Габриэла Мистраль

У кечуа был свой театр, эпико-народный и одновременно религиозный. Они научились делать великолепные цветные ткани, превзойдя в этом искусстве Древний Египет. Эти американские китайцы с чуткими пальцами и верным глазом изобрели способ изготовления керамики, которая ни в чем не уступит этрусской и ассирийской. И, наконец, благодаря своей языческой и мистической вере, они добились совершенства в танце, причем не только в религиозном. От всего этого остались сегодня лишь лохмотья, рванье на

танцоре и щемящие звуки кены в музыке. Во мне тоже есть печальные следы того позорного клейма, с которым живет эта индейская раса, чья душа и тело оказались сломленными.

Сложная и мудрая Империя Инков создала, помимо того, о чем я успела рассказать, поразительную по своим достоинствам корпорацию чиновников, неведомую ни древним грекам, ни римлянам. Они звались -- амаута. У них были многосторонние обязанности: амаута составлял хроники городской жизни, то есть выполнял миссию историка, он прививал принципы общественной жизни в империи, обучал основам религии, которая полностью соответствовала индейской теократии. Более того -- амаута был публичным чтецом, а порою -сочинителем стихов.

Какая замечательная должность, профессия! Амаута -- это еще и вдохновитель и устроитель народных торжеств и празднеств. Сегодня мы бы сказали, что он давал народу пищу для радости. Дело амауты было почетным и в то же время прельстительным... быть может, из всех возможных профессий -это единственная, к которой я испытываю зависть, о которой тоскую и печалюсь, ибо она уже не существует.

Ну что ж, как видите, Империя Инков умела удовлетворять нужды всех своих каст, (сегодня мы бы употребили это противное слово "массы") Вот почему я уверенно говорю, что у этого железного государственного строя было и свое добросердечие и свои минуты отдыха и даже вершины наслажденья.

20 июля 1947 г.

Перевод Э.Брагинской

Кувшин из греды

Кувшин из греды, смуглый, как моя щека... Как легко утоляешь ты мою жажду! Лучше тебя лишь родник, что взблескивает там внизу, в ущелье, но он далеко и этой душной ночью, я -- увы! -- не в силах туда спуститься.

Я наполняю тебя по утрам неспешно, благоговейно. Вода, падая, сначала поет, а когда все затихает и лишь слегка подрагивают твои губы, я целую воду в благодарность за ее услужение.

Ты прелестный и прочный, мой смуглый кувшин. Ты похож на грудь одной крестьянки, которая меня вскормила, когда я совсем опустошила грудь моей уставшей матери. Она, моя дорогая кормилица, -- умерла, но, быть может, от ее груди передалась тебе эта мягкая выпуклость, чтобы ты мог вот так же увлажнить мои пересохшие губы. Ведь она меня очень любила...

Посмотри на мои спекшиеся губы! Это губы, которые жаждут. Они жаждут единения с Богом, жаждут красоты. Жаждут любви. Разве это сравнить с той жаждой, какую ты утоляешь так легко и послушно?

Те три жажды по-прежнему выбеливают мои губы.

По ночам я оставляю тебя под открытым небом: пусть в твое горлышко стекают капли росы. Мало ли, вдруг и ты испытываешь жажду. И как знать? Может и ты, подобно мне, лишь для сторонних глаз наполнен до краев, а на самом деле давно пуст.

Я пью прямо из твоих уст, любовно придерживая тебя рукой. Если ты тайно мечтаешь, чтобы кто-то тебя обнял, возьми и представь, что ты -- в моих объятиях.

Чувствуешь, сколько в этих словах любви?

Летом я кладу под твое донышко золотистый песок, чтобы жара не оставила на тебе своих грубых отметин. Помнишь, как я однажды с волнением покрывала свежей глиной трещину на твоем боку?

Многое в своей жизни я делала неловко, неумело, но всегда мне мечталось быть ласковой хозяйкой, которая берете нежным трепетом вещи и спрашивает : может и вы так же все чувствуете, так же страдаете, как я?

Завтра я пойду на зеленый луг и непременно нарву для тебя самые добрые травы и положу их в твою воду. Ты почувствуешь красоту лугов в запахе моих рук.

Кувшин из греды. Ты для меня добрее, чем многие, кто говорил о своей доброте.

Пусть у всех бедняков будет такой же кувшин с прохладной водой, которая нужна их горестным пересохшим губам.

Перевод Э.Брагинской

Китайский рисовальщик

Старый китаец рисует, будто играя: немного воды, несколько камышей и гора. Все это уже рисовали до него и будут рисовать всегда. А материал, на котором он работает, не стоит и доброго слова -- что-то похожее на оберточную бумагу. И китаец этот продаст, как теперь говорят, лишь "голый труд", лишь свою чарующую фантазию. Словом, то, что предстанет глазам людей на этом дешевом листе бумаги. И какой-нибудь мальчишка будет кричать тонким рвущимся голоском, предлагая купить вовсе не шелковистые шторы из соломки, а эти тесно стоящие камыши, нарисованные Янь Сю. Да что говорить! Китаец и в воздухе мог бы сделать свой рисунок: так мало значит на его земле то, что у нас принято считать основой, опорой, пьедесталом.

Этот китаец, он все еще ремесленник, работающий под открытым небом. Две худые коленки -- вот и вся его мастерская. Его маленькое тело, привыкшее к рису, под стать треножнику, и нет нужды в столе, на который кладут локти.

Теплый климат позволяет ему носить одежду, что стоит не больше, чем его листок грубой бумаги. По сути, это его третье одеяние, вкупе с ветром и воздухом. Да оно и не плотнее их обоих!

Вот так, чуть пригнувшись, -- невесомая спина и почти прозрачная плоть -- он всего лишь листок платана, который отбрасывает слабую тень на рисунок.

В другой раз он рисует на лаке. А еще день режет по слоновой кости. И всегда с той же удивительной быстротой, потому что его душа уже давно сроднилась с этим ремеслом и ей неведомо, что где-то почитают материалы дорогие, роскошные и небрежно, даже презрительно относятся к дешевым, простым.

Шестьдесят поколений тому назад его какой-нибудь прапрапрадед рисовал эту же стайку камышей. И подумать только -- сын никогда не копировал своего отца, не делал этого просто по лени! У китайцев в крови эта твердая убежденность, что творить так же легко, как и копировать, а может, -- еще легче...

Он -- настоящий художник, декоратор в любом деле, не будь он таким, взялся бы за другую работу, стал бы мастером на фабрике, да мало ли кем, но трудился бы не за страх, а за совесть. Рисовать для него и вправду занятие естественное, без всякого принуждения, ну как легкая беседа, что ли.

Если он работает на веслах несколько часов кряду, или набегается по жаре с паланкином, то уставший, лежа на спине, нарисует причудливые забавы двух светлых тучек, что играют над ним в небе.

Такой художник -- вовсе не редкость в Китае. Там рождается великое множество людей с этим поразительным даром, как с двумя миндальными зернышками черных глаз. Если у китайца есть восемь пядей земли, он непременно разрисует стену своего бумажного домика, коробку для чая и халат из двух кусков ткани -- чтоб рисунок украшал грудь и спину. И все это сделает ; совершенно естественно, будто не думая.

Он, этот прирожденный рисовальщик, принадлежит к истинной аристократии человеческого сообщества, потому что владеет тайнами декоративного ремесла. Китаец не подписывает свои свитки или картоны, их продадут на Западе, не поставив имени Янь Сю или Цюань Се. Он будет безымянным китайцем, у которого в глубине черных глаз запечатлены миллионы маленьких ликов творящей природы: река Хуанхэ, Синие горы, тихая деревушка, а еще -- водяные лилии, бездумная бабочка, и над ней -- крохотный грозный кузнечик.

Эти китайские, совершенно черные глаза -- средоточие образов, всегда дополняющих друг друга.

Перевод Э.Брагинской

Пещера Какауампильпа

Это очень глубокая пещера. В одном из географических справочников сказано, что ее глубина достигает полутора тысячи метров. На самом дне пещеры такая завораживающая тишина, будто ты коснулся корней Земли. С первых минут мы встречаемся здесь с пустынностью слуховой, пожалуй, более трагичной, чем пустынность визуальная. Нет никаких, решительно никаких звуков, кроме тех, что рождают наши шаги, да еще медленно падают капли, словно это -- приглушенный пульс самой пещеры.

Такое ощущение, будто Мир перевернулся. Там, наверху, небо -- обнимает всю землю, это -- нечто невыраженное, неосязаемое и синее.

А здесь, над тобой отвердевшее небо, отвердевшее в великом разнообразии форм. Какое, однако, поразительное небо смотрит на нас! Там, наверху, декорации то и дело рушатся, тучи исчезают... А в пещере над нашими головами нависло сто тысяч застывших прихотей воды! То гирлянды, то огромные пестики, то опрокинутые башни!

Вода, просачиваясь сквозь известковые породы, век за веком населяла своими творениями полое сердце пещеры и вот возник этот безумный, фантастический лабиринт. Подумать только -- творить такое век за веком!

Дно пещеры похоже на ее небосвод ("наверху так же, как внизу" сказано у Сведенборга). Временами формы уходят вниз, соприкасаются, срастаются с теми, что идут вверх. Вот так в молитве, думаю я, глядя с трепетом на это соприкосновенье, на эту Встречу, душа верующего ищет ЕДИНЕНИЯ с Богом.