Посланники - Михаил Ландбург

У моей мамы, у моего отца, у моей сестры жизнь забрали люди, и тогда их

*Притчи Соломона, 27: 19.

приютило подземелье, которое я, будучи маленькой девочкой, рисовала себе как

отвратительную смесь камней, грязи, гнили, червей. Это позже, позже, позже, узнав, где покоятся мои предки, а ещё и предки их предков, я стала смотреть на ту землю совсем другими глазами. Кажется, во мне навсегда сохранился запах фартука моей мамы. Лотан, ту землю уважай. Надо! В ней…Знаешь, я часто ловлю на себе взгляды ушедших…

- Ты ловишь взгляды оттуда? - спросил я. - Ты говоришь про…

- Да, про них…Я знаю, что погибшие наблюдают за нами – теми, кто по ним ступаем…

Я содрогнулся. "Кажется, разум разумом не разуметь", - решил я и сказал:

- Это всё из-за обезьян… Если бы человек произошёл не от них, то, может быть…

Мама прищурилась.

- Наверно, - сказала она, - те обезьяны переболели чем-то очень серьёзным, если превратились в людей.

Я виновато улыбнулся.

Мама потребовала:

- Про обезьян забудь!

Я снова склонился над альбомом. Среди фотографий снимок Гитлера, возвращавшегося в Берлин после аннексии Австрии. Жители Вены приветствовали вождя воздетыми кверху руками.

- Зачем ты держишь у себя это? - спросил я.

- Чтобы помнила я…

- Разве ты не помнишь?

- Чтобы знал ты…

Я перевернул страницу.

Четыре лица –

бабушка и дедушка (те, кто, на самом деле, мои прабабушка и прадедушка), мой (настоящий) отец и моя (настоящая) мама сидят на террасе кафе у моря. На маме большие тёмные очки, на голове отца – модная каскетка. Они загорелые. Им весело. Едят мороженое. Я предположил: "Потом они целовались, после чего на свет появился я."

Я поднял голову.

- Память, - сказала мама, - не скорлупа, которая с картошки запросто снимается.

Я подумал: "Мои прадедушки и прабабушки сделали моих дедушек и бабушек, те в свою очередь – мою маму и моего отца, а они сделали…Странно: все делают это, вроде бы, одинаково, а результат получается разный…"

Мама долго молчала, а потом поднялась с места и, достав с полки какую-то книгу, вслух прочла притчу об Аде и Рае.

"Я покажу тебе, что такое ад", - сказал Бог раввину и повёл его в комнату, где посередине стоял большой круглый стол. Люди, сидящие вокруг стола, умирали с голоду и были в отчаянии. На столе стоял горшок с мясом, да таким вкусным, что у раввина потекли слюнки. У каждого сидящего за столом была ложка с очень длинной ручкой. И хотя ложки прекрасно доставали до горшка, их ручки были настолько длинные, что едоки не могли поднести ложку ко рту и поэтому оставались голодными. "А теперь ты увидишь рай", - сказал Бог, и они пошли в другую комнату. В ней тоже был большой круглый стол и посередине его горшок с мясом. Люди, сидящие вокруг, тоже держали в руках ложки с длинными ручками, но все они были сытые и упитанные, они смеялись и разговаривали. Раввин не мог ничего понять. "Это просто, - сказал Бог. – В этой комнате, как ты можешь заметить, люди научились кормить друг друга"*

Путаясь и перемешиваясь, мои мысли, затвердевали…

Я спросил себя: "Чьё молчание громче, живых или мёртвых?"

И ещё спросил: "Как сумели в том аду выжить?"

…Однажды мне на глаза попалась статья учёного, заявившего, что чем чаще нами используются нейронные цепи, тем они становятся прочнее, а это, в свою очередь, ведёт к укреплению нашей зависимости от разного рода идей, привычек и настроений. Подобное происходит и тогда, утверждал учёный невролог, когда мы разглядываем фотографии, связанные с нашим непростым прошлым. Чем чаще мы такие фотографии разглядываем, тем сильнее упрочняются шансы на то, что наши тягостные эмоции из прошлого ещё чаще и с гораздо большей настойчивостью к нам возвратятся. И наоборот, попытки отторгнуть от себя тяжёлые воспоминания приводят нейтронную цепь к постепенной потере своей активности. "Сжигайте такие фотографии!" - советовал учёный.

…Немного погодя, мама сказала:

- Газеты пишут о скоплении вражеских сил также и на северной границе…

- Завтра газета напишут другое...

- Только бы не…- мамины ресницы мелко задрожали.

Решив сменить тему разговора, я прошёл на кухню. Мама последовала за мной. Налив в чайник воды, я поставил на стол (наш Locus sacralis.*) две чашки.

Чайник вскипел.

Я спросил, зачем в мире дети?

На мне остановились два неподвижных глаза.

Послышалось:

- Дети в этом мире посланники. Без них не сговориться…

- С кем не сговориться?

Мама налила себе рюмку вина и проговорила:

- Мне страшно.

- Не надо, - попросил я. - Бояться не надо.

Мама поёжилась и, глотнув из рюмки, сказала:

- Обязательно, надо! Надо, сынок, надо! Потому в мире так беспокойно, что люди недостаточно боятся…

Я фыркнул:

- В армии нас учат, чтобы мы…Вот и отец всегда говорил, чтобы я не боялся…Ты толкаешь меня на ослушание отца?

- Помолчи! - повелела мама.

- Но ведь теперь…В мире выросло новое поколение, новые люди…

- И новые нацисты тоже…

Глаза у мамы затуманились.

- Помолчи!

Я пустил голову.

- Лотан, - прошептала мама, - я не в силах понять, почему, если все начинают

* Ирвин Ялом "Мамочка и смысл жизни"

** (лат) Святое место.

свой путь с одного и того же (сосут материнскую грудь), то потом случается так, что –

образованный становится невежественным,

стойкий – истеричным,

порядочный – негодяем.

Может, когда придёт Мессия, то…

Мама замолчала.

Я пил чай и смотрел на маму.

Мама пила вино и смотрела на меня.

И вдруг она запела.

- Ты поёшь ужасно, - сказал я. - Ты поёшь так ужасно, что невозможно слушать.

Я тоже запел. Кажется, я пел ещё ужаснее.

Мы пели долго. Долго и громко. Потом петь перестали. Мама сказала, что мужчин в её жизни больше не будет.

Я заскрежетал зубами.

- Разве я не мужчина?

Мама потёрла переносицу, наполнила себе новую рюмку и, поднося её к губам, проговорила:

- Твои прадедушки и прабабушки старались быть счастливыми, но…Поди возрази Судьбе…

Я спросил:

- Как звали моего прадедушку?

- Левинас. Его все звали Гирш Левинас. Мои родители уроженцы Литвы. Разве ты не знаешь?

- Забыл.

Мама опустила голову.

- Когда нацисты лишили меня родителей, мне было два годика. Меня укрыла у себя семья литовских крестьян. Человек не волком рождается, не его природа, только порой природа сама себя травмирует… В те годы и Бог, и Иерихонские трубы молчали…Вот и сегодня…Непросто сохранить себя в себе…

Мама наполнила ещё рюмку.

- Споём ещё? - предложил я.

Мама задумчиво посмотрела на рюмку, покачала головой и на нестойких ногах ушла к себе в комнату. В приоткрытую дверь прокричала:

- Мне из прошлого не выбраться.

Я вспомнил, как где-то прочёл: "Ни к чему пытаться возвращать прошлое: оно возвращается само".

Я увидел, как, присев на стул и согнув тело, мама склонила голову к коленям и что-то прошептала. "Общается с мёртвыми", - решил я. Сбросив с себя платье, чулки, лифчик, она упала на кровать и сразу уснула…

"Окунулась в память чувств", - подумал я.

***

…Мой отец – один глаз – живой, другой – стеклянный. До боёв за Голанские высоты у отца были два живых глаза.

Он был художником, и в его маленькой, зато самой светлой комнате, стоял мольберт; перед тем, как приниматься за работу, отец включал проигрыватель – музыка должна была присутствовать непременно. По вечерам отец подзывал меня к себе и спрашивал, терпимо ли прошёл у меня день, и я, пожимая плечами, про себя думал: "Разве может день пройти нетерпимо?" Поцеловав меня в лоб, отец уходил на кухню, где они с мамой пели песню про сгоревший в пустыне танк и про солнце, которое потушить никому не по силам.

***

С тех пор, как во время школьного урока по истории древнего Рима мне пришла в голову мысль серьёзно заняться изучением культуры древних, я по вечерам ходил в городскую библиотеку, где для интересующейся публики профессора университета читали лекции по истории; дома же я самостоятельно вгрызался в учебник латыни. Максимы древних вызывали во мне трепет своей глубиной и значительностью, и я повёл, как бы, двойную жизнь: в школе говорил на языке что надо, а дома, оставаясь наедине с собою, зазывал к себе в гости легендарных героев и беседовал с ними на их языке …