Посланники - Михаил Ландбург

С тех пор, как во время школьного урока по истории древнего Рима мне пришла в голову мысль серьёзно заняться изучением культуры древних, я по вечерам ходил в городскую библиотеку, где для интересующейся публики профессора университета читали лекции по истории; дома же я самостоятельно вгрызался в учебник латыни. Максимы древних вызывали во мне трепет своей глубиной и значительностью, и я повёл, как бы, двойную жизнь: в школе говорил на языке что надо, а дома, оставаясь наедине с собою, зазывал к себе в гости легендарных героев и беседовал с ними на их языке …

- Этот язык просто въелся в меня, - сказал я отцу, и тогда он, пристально посмотрев на меня, насмешливо проговорил:

- А знаешь ли ты, что в жизни самое главное?

Я не знал.

- Тона и полутона…- подсказал отец. - Самое главное – суметь уловить границу между тонами и полутонами. Не сумеешь сам – они за тебя выберут...

- Что? - спросил я. - Что они за меня выберут?

И тогда отец привёл рассказ о Создателе, который, держа в руке неиспользованный кусок глины, спросил только что изготовленного Им человека, не хочет ли тот, чтобы ему слепили что-то ещё. Человек попросил слепить ему счастье. В ответ Бог вложил оставшийся кусок глины в ладонь человека и смущенный, ничего не сказав, ушёл.

Я задумался: "Что стоило Создателю слепить для человека счастье?"

Через два дня в доме появился небольшой сборник Овидия "Amores".

- Тебе! - сказал мне отец.

***

В усвоении латыни я преуспел настолько, что, спустя год, выходя к школьной доске, мог изъясняться на языке древних римлян. В классе меня воспринимали как инопланетянина или как свободный электрон, однако нашлось существо, которое меня оценило вполне. Девочку звали Дина, и в один из дней она мне разрешила потрогать её грудь. Правда, поверх кофточки, но всё же…Слушая меня, ученики бились в истерике от смеха, а учителя не знали с чем меня кушать. Особенно сильно морщил лицо учитель географии. От него пахло чесноком, и, кажется, мой язык он плохо понимал. В один из дней я вспомнил совет отца: "Если тебя не понимают сразу, то просто повтори уже сказанное, повысив голос". Сказанное мною я тут же повторял, не забывая, что должен повысить голос. Ученики хохотали так, что казалось, будто они вот-вот повалятся на пол замертво.

Однажды учитель отвёл меня в кабинет директора школы, который долго кружил вокруг меня, и я был горд тем, что удостоился столь высокой чести, но вдруг директор остановился и, наставив на меня два потухших глаза, попросил, чтобы я впредь прекратил умничать. Я пролепетал:

- Mea culpa*

Директор отошёл в дальний угол и озабоченным голосом проговорил:

*(лат) Моя вина.

- Ты представляешь, что из тебя получится?

Я пожал плечами.

- Подумай! - разрешил директор.

Я подумал о Шопене, которому стоило родиться, как мир уже знал, что он вскоре получит в дар удивительную музыку, а когда родился Сервантес, многие сразу же предположили, что их дом непременно посетит Дон Кихот; а когда…"

- Ну, как? - немного погодя, поинтересовался директор.

Я снова пожал плечами.

Меня вернули в класс.

- Готов измениться? - спросил учитель.

Я посмотрел по сторонам.

- Ну? - нервничал учитель.

- Разве готовые брюки заново перешивают? - сказал я.

Лицо учителя потемнело.

Ученики продолжали биться в истерике от смеха, а учителя продолжали мною давиться.

Снова кабинет директора. На этот раз директор был краток.

- Молчать! - крикнул он.

В класс я вернулся не совсем в себе. Учеников охватила тоска, а учителя, победно улыбались. Учитель географии, сладко причмокивая губами, попросил меня не отказать ему в удовольствии и озвучить на латыни "нет предела человеческой глупости". Я охотно согласился и, также сладко причмокивая губами, произнёс: "Нон лимитус хоминус придурус".

***

Видимо, помня слова Гераклита о том, что вступить в одно и то же помещение дважды невозможно, отец отвёл меня в другую школу, после чего я повесил над моим письменным столом плакат со словами Марка Аврелия: "Неизбежно будет несчастен тот, кто не следует за движением своей собственной души"

***

В тот день из комнаты отца-дедушки послышались аккорды фортепианного концерта Грига.

Я приоткрыл дверь.

Отец сидел на полу, обхватив руками радиоприёмник.

"Папа!" - я вырвал шнур из розетки.

Грудь отца, будто при натруженной работе насоса, выбрасывала из себя пугающие присвисты.

"Папа!" - я увидел неуклюже раскрытый рот.

" Папа!" - я увидел окостеневший рот.

"Папа!" - я увидел серые щёки.

"Папа!" - я увидел остановившиеся глаза.

"Папа!" - кажется, я терял дыхание.

"Папа!" - у меня в голове что-то шелушилось, склеивалось, расклеивалось. Больно колола мысль: "Кажется, у отца не сошлось… Кажется, он жил, будто с оглядкой. Кажется, в нём застрял избыток прошлого…"

"Прорыв аневризмы одной из аорты мозга", - сказали врачи.

…Потом в нашей квартире толкались какие-то люди. И на кухне толкались, и в коридоре. Семь дней приходили люди со скорбными лицами. Кто-то стоял и молчал, кто-то сидел и молчал, кто-то говорил заботливые слова. Мужчина с тоненькой шеей призывал принять Господа, не смотря на доставленные людям испытания. Я удивился тому, как на столь тонюсенькой шее может держаться голова. Какая-то женщина с большими чёрными бусами сказала: "Мир – двулик: один – тот, который мы наблюдаем; другой – который пытаемся себе представить". Потом к нам заходили редко. Смятение длилось неделями. Днём я ходил подавленный, подолгу простаивал у окна гостиной и смотрел на небо. Солнце казалось пустым и бесцветным. Однажды, постояв на пороге той комнаты, меня вдруг осенило: образ жилья создают не стены, не потолки, а те глаза, та улыбка, те руки, та печаль – они никуда не деваются. Всё, что было его, сохранило свою значимость и ценность навсегда.

По ночам я видел странные сны. Например –

выброшенная волной на берег задыхающаяся рыбка просилась ко мне на руки. "Поговорим", - сказала она. Я нагнулся, чтобы поднять её, но вдруг с неба спустились два парашютиста, и рыбку из моих рук забрали…

Я чувствовал себя сбитым с ног.

Меня поднимала мама.

Два раза в месяц мы ходили на кладбище.

Я знал: тела людей опускают в землю.

Я слышал: души людей отлетают в небо.

"А людской разум? - хотелось мне знать. - Любопытно, куда девается разум?"

Проходя мимо немых надгробий, я думал: "Мертвые не ропщут". Надпись на одной из плит заставила меня содрогнуться. "В моей смерти прошу винить мою жизнь", - прочёл я.

От могил исходил покой, но меня не покидало подозрение, что там, куда мёртвые забирают с собой слишком большой мешок невысказанных слов, быть спокойно не может.

"Вот здесь…", - подходя к могиле моей настоящей мамы, говорила мама-бабушка и вдруг замолкала. Её ладонь ложилась на чёрный мрамор. Потом мы шли в дальний угол кладбища, и, стоя над могилой моего настоящего отца, я себя спрашивал: "Почему в это мир люди приходят с оглушительным крикоплачем, а из него уходят с тихой готовностью и смирением?" И себе же отвечал: "Видимо, жизнь не такой уж ценный презент, или же люди уходят туда, чтобы использовать возможность сохранить в себе некую наполненную исключительно важного смысла тайну".

За кладбищенской оградой шумела улица.

***

Я бродил по комнате.

"Полночь. Время тихое.

Месяца усы.

Над окошком тикают

Старые часы".*

Загадки…

*Феликс Куперман "На уровне моря".

Вопросы…

"Как прожить без этих "отчего так?" и "почему не так?"

Я заставлял себя думать. Добросовестно и упрямо.

…В один из дней я возомнил себя писателем, задумавшим сочинить пьесу, где действующие персонажи будут не люди, а –

прихоть,

лукавство,

счастье,

безумие,

тайный сговор,

надежда,

подлость,

отчаянье,

очищение.

В конце концов, я понял, что писатель из меня не получится – видимо, размер головы не тот...