Стеклянный мост - Марга Минко

Он перелез через забор, и мы присели на корточки за деревом, которое стояло как раз посередине между нашими садами. Ноги утопали в мягкой земле, сильно пахло прелыми листьями. Сидя тут в полумраке, отец тихонько свистнул, а потом позвал:

— Алло!

— Где вы? — спросила мама. Она, видимо, задремала.

— Ты нас видишь? — спросил отец.

— Нет, — ответила мама, — где же вы там спрятались?

— Здесь, — сказал отец, — за забором, посмотри получше.

Мы выглянули в щелку и увидели, как она идет к забору.

— Да где же вы, я не вижу, — повторила она.

— Вот и хорошо! — воскликнул отец. Встал и ловко перелез в сад. — Останься пока здесь, — сказал он мне. И начал уговаривать маму попытаться перелезть через забор.

— Зачем? — спросила она.

— Ты сперва попробуй, — сказал он.

Ей пришлось несколько раз перелезть туда и обратно, пока отец не убедился, что она проделывает это достаточно быстро. Тогда он тоже перелез обратно, и мы втроем присели на корточки в канаве.

— Здесь нас никто не найдет, — сказал он. — Посидим немного, прикинем, сколько мы выдержим в такой позе.

Но я уже нашла в листьях свой мячик.

— Я пошла отрабатывать удар слева, — крикнула я и спрыгнула в сад.

Отец с мамой остались в канаве.

— Ты нас видишь? — крикнул отец.

— Нет, — крикнула я в ответ, — ничего не вижу.

Тогда они вышли из укрытия. Мама отряхнула платье.

— Вся перепачкалась, — сказала она.

— Завтра выкопаю яму и сгребу листья, чтобы удобней было сидеть, — сказал отец.

Вечером, перед чаем, я подошла к окну и посмотрела на улицу. Не видно ни души. Стояла такая тишина, что было слышно, как поют птицы в саду.

— Отойди от окна, — сказала мама.

— Там никого нет, — отвечала я, но отошла и села за стол.

Мама стала разливать чай, мягко и бесшумно двигаясь от чайного столика к нам и обратно.

— Может, сегодня лучше совсем не пить чай, — сказал отец. — Пока они подойдут, мы могли бы убежать в сад.

— Как-то неуютно без чаю, — вслух подумала мама. Постепенно стемнело. Первые полицейские машины промчались мимо, когда отец задергивал шторы. Он так и застыл, вцепившись в штору, потом оглянулся на нас.

— Вот они, — сказал он.

— Эти проехали мимо, — сказала мама.

Мы прислушались к звукам, доносившимся снаружи. Гул моторов удалялся. На некоторое время стало совсем тихо. Потом на улице опять раздался грохот тяжелых машин. Но и на этот раз шум вскоре прекратился. И тут наступила такая тишина, что мы не смели ее нарушить. Мама смотрела на свою недопитую чашку, и я поняла, что она хочет допить чай. Но мама не шевелилась. Немного погодя отец сказал:

— Подождем еще десять минут и включим полный свет. Но прежде чем истекли эти десять минут, зазвонил звонок. Было около девяти. Мы сидели и с каким-то изумлением смотрели друг на друга. Как будто спрашивали себя: кто бы это мог быть? Точно не знали! Как будто думали: может, просто пришел в гости добрый знакомый. Вот и хорошо! Еще не поздно, и чай уже готов.

Вероятно, у них были отмычки. Не успели мы пошевельнуться, как они уже вошли в комнату. Рослые мужчины в светлых плащах.

— Принеси наши пальто, — сказал мне отец.

Мама допила свой чай.

Надев пальто, я остановилась в коридоре. Услышала, как отец что-то сказал. Один из мужчин что-то ответил. О чем они говорили, я не поняла. Я прислушалась, приложив ухо к двери. Снова услышала голос отца и опять ничего не поняла. Тогда я повернулась и побежала через кухню в сад. Было темно. Я споткнулась обо что-то круглое. Наверно, это был мяч.

Неслышно затворила я за собой садовую калитку и выбежала на улицу. Я бежала до самой Фредериксплейн. Кругом не было ни души. Только вдоль вереницы домов, обнюхивая перед собой землю, бежала собака.

Я пересекла площадь. Казалось, я была одна в покинутом городе.

Горькая трава

Первые дни я упрекала себя, что в трудную минуту бросила родителей. Наверно, лучше было бы остаться с ними. Не думая ни о чем, я выбежала тогда из сада, и, только остановившись наконец на Ветерингсханс перед домом, где уже несколько дней скрывался мой брат, я подумала о возвращении домой. Но как раз в эту минуту башенные часы оповестили, что наступил час, когда никто уже не имел права показываться на улице, и я нажала кнопку звонка.

— Ты поступила правильно, — сказал Дав, — иначе было нельзя.

— Но они же будут спрашивать себя, куда я подевалась. Будут беспокоиться обо мне.

— Они все прекрасно понимают, — возразил Дав, — и очень рады, что тебе удалось скрыться.

— Если постоять у Голландского театра и подождать, когда их повезут мимо, может, они и увидят меня, — вслух подумала я. Но Дав запретил мне даже думать об этом. Слишком велик был риск.

От соседей по Сарфатистраат мы узнали, что целый день после моего бегства кто-то наблюдал за нашим домом. Там осталось мое удостоверение, а значит, и перечень моих примет. Дома остались также мои платья и другая одежда; наверно, немцы считали, что я зайду за ними. Перед тем как снова показаться на улице, я постаралась изменить свою внешность. Лотта перекрасила мои волосы.

Я сидела перед зеркалом с простыней на плечах, а Лотта зубной щеткой наносила на мою голову состав из перекиси водорода и нашатырного спирта. Жидкость щипала кожу и попадала в глаза, так что я все время моргала, точно ребенок, пытающийся сдержать слезы. Я старалась проследить в зеркале за процессом окраски, но видела только белую иену перекиси, которая пощипывала и противно шипела. После мытья и сушки волосы стали рыжими. Но Лотта уверяла, что после нескольких таких сеансов я стану блондинкой. Брови я себе выщипала, так что от них остались едва заметные тоненькие ниточки. В моей внешности не было теперь ничего темного. Я голубоглазая, поэтому светлые волосы шли мне больше, чем Лотте. У нее глаза были темно-карие, почти черные, с длинными иссиня-черными ресницами. В сочетании со всем этим белокурые волосы казались не вполне естественными.

Поначалу мы твердо верили, что теперь с нами уже ничего плохого не случится. Достали себе новые удостоверения, словом, были почти как "обыкновенные" люди. И все-таки на улице мы не всегда чувствовали себя в безопасности. При виде полицейского со страхом ожидали, что он вот-вот подойдет к нам; казалось, каждый прохожий оглядывается на нас и знает, кто мы такие. В конце концов об этом догадалась и мефрау К. Так звали квартирную хозяйку, у которой мой брат снимал комнату на вымышленное имя.

— Неужели вам так нравится красить волосы? — спросила она меня, увидев, как сильно я изменилась за один день.

— Да, мы просто без ума от этого, — ответила я, — тем более что достали прекрасное средство. И совершенно безвредное.

Вероятно, мой ответ вполне удовлетворил бы ее любознательность, не вздумай и Дав последовать нашему примеру. Он вылил себе на голову целую бутылку. Это было ей уже совершенно непонятно — чтобы мужчина совершал такие нелепые поступки, ведь через неделю-другую он приобретет вызывающе странную внешность.

— И вы туда же? — с деланным дружелюбием спросила она.

— Муж по ошибке вылил себе на голову мою бутылочку перекиси вместо своего лосьона, — объяснила Лотта.

Мефрау К. искренне рассмеялась.

— Я так и подумала.

В тот же вечер она пригласила нас на чашку чая. Придет один ее хороший знакомый, и так приятно было бы провести вечерок вместе. Позднее выяснилось, что этот ее знакомый — толстяк с хитрыми глазками — был призван, чтобы высказать свое мнение о нас, и подтвердил ее опасения.

— Мне кажется, будет лучше, если завтра рано утром вы съедете с квартиры, — сообщила она нам, как только мы вернулись к себе. Она даже не вошла к нам в комнату, а ограничилась тем, что просунула голову в приоткрытую дверь. Слышно было, как в коридоре ее гость надел пальто и затем, насвистывая, спустился по лестнице.

— У меня есть один адрес в Утрехте, — поделился с нами Дав, — там мы наверняка будем в безопасности.

— Будем надеяться, — ответила Лотта, — все равно нам деваться некуда.

— Найдется еще много дверей, открытых для нас, — заверил Дав.

Лежа в постели в ту бессонную ночь, я подумала о таких дверях. Вспомнилось, что в первый вечер праздника пасхи мы всегда держали двери нашего дома открытыми, чтобы усталый путник знал, что он будет желанным гостем, если войдет в наш дом и разделит нашу трапезу. Каждый год в этот праздник я надеялась, что так и произойдет, но тщетно. Вспомнились вопросы, которые я, как самая младшая, должна была задать отцу: "Почему эта ночь не такая, как все остальные ночи, и почему в эту ночь мы не можем есть квасной хлеб и разную зелень, а должны есть только пресный хлеб и горькую траву?.." После этого мой отец напевным тоном рассказывал об исходе из Египта, и мы ели пресный хлеб и горькую траву, ибо таков наш удел во все дни наши.