Безымянная могила - Сильвестер Эрдег Сильвестер Эрдег

— Не пойму, что с ним такое, с тем пустырем? Стал я спрашивать, мне говорят: не продается. Говорят, казенный. Попробовал я торговаться, потому что мне тот участок больше нравился по расположению, чем этот, нынешний, но мне строго ответили: нельзя.

— Мужчина средних лет, лысый, с редковатой бороденкой; руки, пальцы — как корни.

— Не понимаю я, почему тогда власти с ним ничего не делают? Я восьмой год здесь живу с семьей, а никого на том участке не видел, кроме бродяг. Черт его знает, зачем он им такой, заброшенный, заросший? Только ребятишки, как надоест их крик возле дома, там носятся, кузнечиков ловят. Я уж и горшечника искал, которому участок принадлежит, думал, если куплю, попробую тоже горшечным делом заняться, я ведь на гончара когда-то учился, а сейчас вот у садовника одного работаю, копаю, полю, делаю что велят. Да никто не знает, где тот горшечник. Я не один базар исходил, всех горшечников расспрашивал. Глины я, правда, натаскал оттуда потихоньку, с той части, что возле канавы. Только там и можно ее взять, там она сырая, хоть немного поддается.

— Верно, зовут и Землею Крови, да где же ее нет, земли крови-то, господин? Где человек поселился или животина, там они и погибают, насильственной смертью или своей, а кровь их возвращается в землю. Куда ни глянь, везде — земля крови.

— Смуглый, жилистый мужчина с холодным взглядом.

— Я знаю, что говорю, господин, я мясник, и отец у меня мясником был, и дед. В Иерусалим мы приехали из Сихема, братья мои тоже стали мясниками, так что я там лишним оказался. Знаете такой город, Сихем? Сколько себя помню, мы все время скотину резали. Да только пустяк это по сравнению с тем, сколько здесь режут: народу в Иерусалиме много, его надо кормить. Я в помощниках у мясника, нож мне не доверяют, а ведь я барана так могу заколоть, он не мекнет, ну, что поделаешь, наш брат рад и этому. Людей — много, работы — мало. Мое дело — связать, держать, грязь убрать. Часть платы я получаю мясом, не самым лучшим, но хоть покупать не надо, это тоже большое дело. Иной раз даже продашь что-нибудь соседям: голову баранью, ногу, деньги всегда нужны, вот хочу еще комнатку к дому пристроить, шестеро детей у меня, тесно им.

— Мне плевать, как это называют: Землей Горшечника или Землей Крови. Работы нет, господин, пекарня, где работал, закрылась, потому как зерна нету, муки нету. Голодаем мы, господин! Уйти бы отсюда, а куда? Мы ведь из-за нищеты в Иерусалим переселились, думали, здесь хоть немного легче будет. И вот — сижу без работы. Коли б не домишко этот, бросил бы все и подался куда-нибудь, но этот дом — все наше достояние, господин, какой-никакой, а кров. Хлеба вот нет.

— Малорослый, тощий человечишка, на глазах — слезы.

Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных холмиков, на них, среди травы, галька.

Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не дает. Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет, он не отрицает: в поземельных списках значится как «участок Горшечника». Почему поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови слыхал, но название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он говорит: должность эту занимает всего два года, получил ее по большой протекции, рад был до смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот, люди продают, покупают, бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть пруд пруди, много желающих обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что надо понять: ответственность на нем огромная, у него ведь не единственная забота — помнить, кому какой участок принадлежит.

Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.

— Этого досье у нас нет, — торопливо говорит чиновник. Дидим развязывает кошелек.

— А где оно? Чиновник разводит руками. Пальцы Дидима роются в кошельке.

— Может, в канцелярии Синедриона? Чиновник снова разводит руками. Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.

— Тогда, может, в канцелярии прокуратора? Чиновник беспомощно опускает руки. Дидим кладет сжатый кулак на стол.

— Может, оно секретное?

— Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, — сообщает чиновник. Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику в глаза.

— Я — писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу купить этот участок для своих детей. Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:

— Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к сожалению, не могу помочь… — и осторожно накрывает динарии ладонью. Дидим, прощаясь, наклоняет голову, направляется к двери, оборачивается.

— Ты христианин? Чиновник нервно смеется.

— Будь я христианин, разве бы я служил здесь, господин? На губах Дидима снова мелькает улыбка.

— Я догадывался, что тебе ничего не известно, но хотел убедиться в этом. Я в самом деле купил бы этот участок. Даже если это чье-то тайное захоронение…

— Дидим идет к двери, потом опять останавливается, оглядывается; лицо его искренне и серьезно. — Скажи: ты бы не хотел служить писарем при Синедрионе? Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим рекомендациям там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь. А у тебя четверо детей. Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.

— Ну-ну, успокойся. — В голосе Дидима звучит сочувствие. — Речь-то идет всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.

— Господин… — Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. — Тот участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько раз менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.

— Тогда, может, кому-то из Синедриона? — негромко спрашивает Дидим.

— Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить жалованье человеку, который присматривает за участком. Дидим возвращается от двери к столу.

— Присматривать за пустырем? Зачем?

— Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, — торопливо бормочет чиновник.

— Кому? Как его имя?

— Имени не знаю. — Чиновник сидит бледный, ладонь — на монетах.

— Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, — замечает Дидим.

— Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там, где название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению. — Пальцы чиновника ощупывают динарии.

— Кто же забирает деньги? — спрашивает Дидим.

— Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем… — Чиновник — сама услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота. — Таково распоряжение. Я сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда стал расспрашивать, мне сказали: не твое дело.

— Кто сказал? Чье было распоряжение? — настаивает Дидим.

— Начальство, господин, — отвечает чиновник. Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.

— Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь был. Иначе и быть не может, господин. — И чиновник стискивает монеты в кулаке.

— А если кто-нибудь спросит, — снова улыбается Дидим, — скажи: писарь Дидим хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника. Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:

— Ты христианин, господин?

— Нет, — отвечает Дидим, — я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям оставить в наследство…

Политическое завещание Анны

Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя воля — не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.

Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня — как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого влияния, — в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.