Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Незаконный сын? — всплеснул руками папа. — Страшные создания эти женщины. И она это говорила своей маленькой дочери! Ужасные создания! Шагу не могут ступить без адюльтера.
Как смешно! Не успела я подумать, какие страшные создания мужчины, как папа, словно бы прочитав мои мысли, сказал мне то же самое про женщин.
Я не совсем точно знала, что такое адюльтер, но догадалась.
Наверно, этот волос, который я нашла в своей кровати, был следом плебейского адюльтера в комфортабельных условиях господской спальни. Даже не спальни, а детской. Впрочем, к тому времени мне поставили вполне взрослую кровать уже третьего размера или даже четвертого, если считать колыбельку. Сначала колыбелька, потом миленькая маленькая кроватка с деревянной полированной загородкой, потом кровать для девочки метров полутора длиною, наверное, и вот, наконец, когда я к двенадцати годам уже достаточно вытянулась, мне была сделана в нашей столярной мастерской почти настоящая взрослая, женская — точнее, девичья, потому что довольно узкая, — кровать.
Я думала: чего бы им было не пойти в дедушкин кабинет, например, который сохранялся в полной неприкосновенности и где был широченный кожаный диван, а в смежной с ним спальне стояла большая дедушкина кровать с четырьмя резными столбиками по углам. Или чего бы не пойти в папину спальню: хотя они с мамой развелись уж сколько лет, но супружеское ложе папа выкидывать не желал.
Помню, дедушка был еще жив, и они с папой обсуждали папину кровать, и папа в ответ на ехидные дедушкины вопросы сказал, что ему просто приятно спать, раскинувшись во всю ширь и мощь, спать посредине, да так, чтоб ни правой, ни левой рукой не доставать до краев.
— Не понимаю, что тут удобного, — сказал дедушка. — А ежели водички попить среди ночи захочется? Так и будешь бревнышком перекатываться к прикроватному столику?
Тут я встряла, потому что как раз была рядом с ними — разговор шел в саду. И еще потому, что мне самой хотелось что-нибудь пошире, поудобнее.
— А у германского канцлера Бисмарка, — сказала я, — его одинокая кровать была еще шире, чем у папы с мамой. То есть чем у папы осталась после мамы, ну, вы поняли, да? Очень широкая.
— Вот! — сказал папа. — Многие достойные господа спят на широких кроватях.
— Тебе нравится Бисмарк? — спросил дедушка папу. Папа засмеялся, в один и тот же миг патриотично покачал головой, но и независимо пожал плечами. — А ты откуда знаешь про кровать Бисмарка? — спросил дедушка у меня.
— Видела фотографию в журнале.
— В журнале?
— Да! — сказала я. — Ух, какая страшная фотография! Мертвый Бисмарк лежит на кровати, кровать огромная, четыре подушки — три белых, одна черная, — а слева от него часы на тумбочке, показывают без пяти четыре, справа миска и свечка, и он правой мертвой рукой какую-то черную тряпку держит!
— В каком журнале? — удивился папа. — Где?
— У тебя, — сказала я. — В твоей библиотеке.
Папа повернулся, почти бегом пошел в дом и минут через пять положил на садовый столик целую пачку журналов за 1898 год.
Он стал их листать, показывая дедушке, — я стояла у дедушки за спиной и видела, что там действительно были картинки канцлера Бисмарка на смертном ложе, но не фотографии, а гравюры, и ни капельки не страшные, очень благолепные и торжественные — покойный возлежал, убранный пальмовыми ветвями, в эполетах, с пышно расчесанными усами, с лавровым венком на лбу, в окружении офицеров почетного караула, и гроб был очень узкий, как и положено гробам, и вокруг стояли многосвечные канделябры.
— Зачем ты выдумываешь? — спросили папа и дедушка почти что хором.
— Я точно видела! — сказала я.
Да, я точно видела эту фотографию. Я даже помню бантики на подушке, стоймя подсунутой под мертвую, с подвязанной челюстью, голову канцлера. Бантики были слева от Бисмарка. То есть справа от меня.
— Ты лжешь, — строго сказал папа. — Так делают очень, очень, просто очень испорченные дети!
— Фу, Мирек! — сказал дедушка папе. — Она просто фантазерка. Правда, Далли?
И он, протянув руку назад, метко надавил пальцем мне на нос — я же стояла за спиной его соломенного кресла, — надавил и сказал: «Дзынь-дзынь-дзынь».
Я не знаю, откуда в моей голове взялась эта фотография. Но я ее видела так, как будто прямо сейчас рассматривала на журнальной странице. Однако я не хотела огорчать дедушку своим упрямством — и потом, как я докажу? Где эта картинка? Поэтому я опустила глаза, соглашаясь, что я фантазерка, но добавила:
— Но все-таки бывают очень широкие кровати для одного человека!
— Вот именно! Даже если это не Бисмарк! — засмеялся папа и сказал мне: — Далли, отнеси журналы на место.
Я взяла журналы со стола, отошла на два шага и остановилась, потому что поняла, что сейчас начнется самое интересное.
— Ага, — сказал дедушка, — а я-то, старый дурак, не понял. Ты небось заново жениться собрался, поэтому и кровать бережешь?
— Во-первых, нет, — сказал папа, — не собрался и вряд ли соберусь. А во‐вторых, если бы и собрался, то уж в этом-то случае наверняка выкинул бы старую кровать и для нового брака приобрел бы новую.
— Ибо нельзя новое вино в старые мехи? — засмеялся дедушка.
— Что-то вроде, — сказал папа, обнял дедушку за плечи и нежно поцеловал в лысину. И тут заметил меня. Что я стояла в двух шагах и слушала весь этот очень взрослый разговор.
— Иди в библиотеку, — крикнул папа. — Я же тебя попросил! А ну бегом!
Я повернулась и пошла.
— Но только положи на столик! — крикнул папа мне вслед. — Просто положи на столик. Не вздумай ставить на полку. А то затиснешь неведомо куда, и я потом не найду.
«Но почему же они выбрали именно мою кровать? — думала я, направляясь к хозяйственному флигелю и щелкая пальцем по медальону. — Почему?»
И вдруг странная мысль пришла мне в голову. У меня даже голова закружилась от такой мысли. У нас ведь много слуг и крестьян в близкой деревне, которые делают разные дела по дому. Мясник, например. Птичница. Или целая деревня виноделов. Они не живут с нами, но все равно они наши. Когда-то они, то есть их родители были нашей собственностью, а теперь они наши слуги. Все равно наши! Вот они приходят, приносят, уносят, копают, рубят, пилят, строгают… Я представила себе, что пока мы живем в Штефанбурге,
