АРЕОПАГИТИКА - Джон Мильтон

А между тем этих людей во всеуслышание провозглашают раскольниками и сектантами, что равносильно тому, как если бы, во время постройки храма Господня, когда одни пилили, другие обтесывали мрамор, третьи срубали кедры, нашлись неразумные люди, не способные понять, что нужно было сделать много расколов, много рассечении в камнях и дереве, прежде чем дом Господень мог быть окончен. И как бы искусно мы ни прилаживали камни один к другому, они не могут соединиться в непрерывное целое: в этом мире они могут лишь соприкасаться друг с другом; не могут также все части постройки иметь одну форму; совершенство состоит скорее в том, что из многих умеренных различий и братских несходств, не препятствующих соразмерности целого, возникает привлекательная и изящная симметрия во всей постройке и в расположении ее частей.

Будем поэтому в ожидании великой реформации более рассудительными строителями, более мудрыми в духовной архитектуре. Ибо теперь, по-видимому, настало время, когда великий пророк Моисей может радостно видеть с небес исполнение своего достопамятного и славного желания, так как не только наши семьдесят старейшин, но и весь народ Господень стали пророками. Неудивительно поэтому, если некоторые люди — и притом, быть может, люди благочестивые, но неопытные в деле благочестия, каким был во времена Моисея Иисус Навин — завидуют им. Они тревожатся и, по своей собственной слабости, пребывают в смертельном страхе, как бы эти деления и подразделения не погубили нас. Враги же, напротив, радуются и выжидают удобного часа, говоря себе: когда они разобьются на небольшие партии и группы, тогда наступит наше время. Глупцы! Они не замечают того крепкого корня, от которого мы все произросли, хотя и в несколько побегов, и не остерегутся, пока не увидят, как наши небольшие отдельные отряды врежутся со всех сторон в их плохо объединенное и неповоротливое войско. В том же, что мы должны ожидать от всех этих сект и расколов лучшего; что мы не нуждаемся в столь боязливом, хотя бы и честном беспокойстве тех, кто тревожится этим; что, в конце концов, мы будем смеяться над злостной радостью по поводу наших разногласий, — в этом убеждают меня следующие основания:

Во-первых, если город осажден и обложен со всех сторон, его судоходная река под угрозой, кругом происходят набеги и нападения, приходят частые вести о стычках и битвах у самых его стен и пригородных укреплений; и если, тем не менее, народ или значительная часть его всецело занята высочайшими и важнейшими вопросами реформы, более, чем в другое время, спорит, рассуждает, читает, изобретает, держит речи, редкостным и удивительным образом, о том, о чем прежде не рассуждали и не писали, то подобный народ обнаруживает, прежде всего, чрезвычайную добрую волю, довольство и доверие к вашей мудрой предусмотрительности и надежному управлению, Лорды и Общины! Отсюда сами собой рождаются доблестное мужество и сознательное презрение к врагам, как если бы между нами было немало столь же великих душ, как душа того, кто, во время осады Рима Ганнибалом, находясь в городе, купил за дорогую цену участок земли, на котором Ганнибал расположил лагерем свое войско.

Затем, существует живое и бодрящее предзнаменование нашего успеха и победы. Если кровь в теле свежа, если силы чисты и деятельны не только в телесных, но и в умственных способностях, особенно же в самых острых и смелых действиях утонченного ума, это доказывает, как хорошо состояние и сложение тела; точно так же, если жизнерадостность народа до такой степени бьет ключом, что у него есть не только чем охранить свою свободу и безопасность, но достает также сил на важнейшие и возвышеннейшие предметы спора и новых открытий, это значит, что наш народ не выродился и не обречен на роковую гибель, но, сбросив с себя старую сморщенную кожу испорченности, переживет эти страдания и вновь обретет молодость, вступив на славные пути истины и счастливой добродетели, предназначенный к величию и почету в эти позднейшие времена. Мне кажется, будто перед моим умственным взором встает славный и могучий народ, подобный пробудившемуся сильному мужу, стряхивающий с себя тяжкие оковы. Мне кажется, я вижу его подобным орлу, вновь одетому оперением могучей молодости, воспламеняющим свои зоркие глаза от полуденного солнца, очищающим и просветляющим свое долго помраченное зрение в самом источнике небесного света; тогда как целая стая птиц, испуганных, сбившихся в кучу, вместе с птицами, любящими сумрак, мечется вокруг, со страхом взирая на его намерения и завистливым кудахтаньем предсказывая годину сект и расколов.

Что же вы будете делать, Лорды и Общины? Наложите ли вы гнет на всю эту цветущую жатву знания и нового света, которая взошла и теперь еще восходит каждый день в нашем городе? Учредите ли вы над ней олигархию двадцати надзирателей и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою? Верьте, Лорды и Общины, что те, кто советует вам подобное угнетение, тем самым предлагают вам угнетать самих себя, и я покажу сейчас, каким образом. Если бы кто-нибудь пожелал узнать, почему у нас господствует свобода, как в письменном, так и устном слове, то нельзя было бы указать другой, более достоверной и непосредственной причины, чем ваше мягкое, свободное и гуманное правление. Лорды и Общины, ваши доблестные и успешные совещания дали нам свободу; свобода — кормилица всех великих талантов: она, подобно наитию свыше, очистила и просветила наши души; она сняла оковы с нашего разума, расширила его и высоко подняла над самим собой.

Вы не можете сделать нас теперь менее способными, менее знающими, менее ревностными в искании истины, если вы сами, кому мы всем этим обязаны, не станете меньше любить и насаждать истинную свободу. Мы можем опять стать невеждами, тупицами, формалистами, рабами, какими вы нашли нас; но ранее вы сами должны стать тем, чем вы не можете быть — угнетателями, притеснителями, тиранами, каковы были те, от кого вы нас освободили. Если наши сердца стали более восприимчивы, наши умы более склонны к исканию и ожиданию величайших и достовернейших истин, это плод вашей собственной добродетели, посеянной в нас; и вы не можете уничтожить этого, если не введете вновь давно отмененный жестокий закон, по которому отцы могли произвольно убивать своих детей. Кто же тогда примкнет к вам и воспламенит других? Не тот, кто поднимает оружие из-за мундирного сбора, путевого сбора и из-за своих четырех ноблей данегельта[39]. Я ценю защиту справедливых льгот, но, прежде всего, дорожу своим собственным миром. Дайте мне поэтому — что выше всех свобод — свободу знать, свободу выражать свои мысли и свободу судить по своей совести.

Что посоветовать как лучшую меру в том случае, если будет признано вредным и несправедливым преследовать мнения за их новизну или несоответствие общепринятым взглядам, это не входит в мою задачу. Я повторю только то, чему научился от одного из уважаемых ваших сочленов, одного благороднейшего и благочестивейшего лорда, которого мы не потеряли бы в настоящее время и не оплакивали бы как достойного и несомненного сторонника этого взгляда, если бы он не отдал свою жизнь и имущество на служение церкви и государству. Я уверен, что вы догадываетесь, о ком идет речь, но, чтобы почтить его память — и да будет вечным этот почет — я назову его имя: лорд Брук[40]. В своем сочинении о епископстве, где он касается, между прочим, сект и расколов, он оставил вам свой завет или, вернее сказать, последние слова своей предсмертной заботы, которые, я не сомневаюсь, навсегда останутся для вас дорогими и почтенными: они полны такой кротости и живой любви к ближнему, что кроме последнего завета Того, Кто дал своим ученикам заповедь любви и мира, я не слыхал и не читал слов более кротких и миролюбивых. Он увещевает нас терпеливо и смиренно выслушивать людей, хотя и пользующихся дурной славой, но желающих жить чисто, исполняя заповеди Божий согласно велениям своей совести, и относиться к ним с терпимостью, хотя бы они и не во всем были согласны с нами. Обо всем этом гораздо подробнее расскажет нам сама его книга, которая выпущена в свет и посвящена Парламенту, — посвящена человеком, заслужившим своей жизнью и смертью того, чтобы преподанные им советы не были оставлены без внимания.

Теперь как раз время, когда должно быть дозволено говорить и писать о том, что может помочь дальнейшему выяснению волнующих нас вопросов. Храм двуликого Януса было бы вполне уместно открыть именно теперь. И пусть все ветры разносят беспрепятственно всякие учения по земле: раз истина выступила на борьбу, было бы оскорбительно прибегать к цензуре и запрещениям, сомневаясь в ее силе. Пусть она борется с ложью: кто знает хоть один случай, когда бы истина была побеждена в свободной и открытой борьбе? Ее правое слово — лучший и вернейший способ победы над ложью. Тот, кто слышит, как у нас молятся о ниспослании нам света и ясного знания, может подумать и о других предметах, кроме женевского учения, переданного в наши руки уже в готовом и стройном виде. Однако когда нам светит новый свет, о котором мы просим, появляются люди, завистливо противящиеся тому, чтобы свет этот попадал, прежде всего, не в их окна. Мудрые люди учат нас усердно днем и ночью «искать мудрости, как сокрытого сокровища», а между тем другое распоряжение запрещает нам знать что-нибудь не по статуту; как же согласить это? Если кто-нибудь после тяжелого труда в глубоких рудниках знания выходит оттуда во всеоружии добытых им находок, выставляет свои доводы, так сказать, в боевом порядке, рассеивает и уничтожает все стоящие на его пути возражения, вызывает своего врага на открытый бой, предоставляя ему, по желанию, любую сторону относительно солнца и ветра, лишь бы сам он мог разбираться в вопросе при помощи аргументации, то подстерегать в таком случае своего противника, устраивать ему засады, занимать узкие мосты цензуры, через которые должен пройти противник, — все это хотя и не противно доблести солдата, но в борьбе за истину есть лишь слабость и трусость.