Родники моих смыслов - Галина Сафонова-Пирус

Привет, Ви! Как ты там? Еще под одеялкой. Что ж залежался-то так? Ну, конечно, опять до четырёх писал? Зря ты так… Да что сон сбиваешь с ритма и не даешь серотонину вырабатываться… А серотонин – гормон радости, который только с одиннадцати и до часа ночи выраб… Ну как обойдёшься без серотонина? Радость – это… Ну, коне-ечно, до четырех ночи писать о немецком генерале фон Боке51 для тебя и есть радость… Нет, Ви, пусть твоя жена и дети ищут в Интернете про фон Бока, а я… Да не обижайся, у меня глаза и от своих фонбоков устают, а тут еще и… Ну да, да. Кстати, Наташка ж тебе уже много наискала, может хватит? А то еще и о нём роман писать затеешь. Кстати, а котлеты у тебя еще есть? Может, только куриные сделать? Хорошо, Платон завтра и отвезёт. Да не волнуйся, время у него есть, силы – тоже, так что отвезёт. Встречай. Пока.

Привет, братец! Ну как, всё в целости-сохранности Платон доставил? Как, угодила тебе? Ага, на этот раз котлетки только из курятины, поэтому и мягкие. А пресервы из скумбрии пробовал? Объяснил тебе Платон, что они не для кошек, а для… Ну, что ж ты, попробуй, а потом позвонишь, присылать ли в следующий раз… Да ты что? Люда уже в типографию роман отдала? Она ученицей твоей была, когда ты во Дворце пионеров литкружок вёл, да? Здорово, если б… Ну, конечно, почитаем, если издаст. Конечно, и дети, и внуки. Вот и надейся, что еще подержишь в руках свой роман книгой. Нет, Ви, Платон уже ничего не пишет. Да не будет он писать даже и рассказы! Ви, ну, как его заставлять, он же не маленький… А что во сне Белинский52 о твоём романе сказал?.. Вот и верь Виссариону, что заиграет всеми гранями. Конечно, раз ты всю жизнь на него… Не зря же и теперь хоть и по стеночке к нему добираешься, а всё переписываешь, пере… Вот-вот, сиди у горящей печки, лакомись тем, что есть и мечтай. Ну, конечно, о Нобелевской53! Пока, пока.

Виктор пишет роман.

1982-й

Платон ходил на собрание местных писателей.

– И выглядело это жалко, – выдохнул, когда рассказывал.

– А что именно? – не поняла.

– Да предложил Виктор собранию послать в Москву коллективное письмо с просьбой о создании при Доме творчества отделения, куда писателям можно было бы сдавать свои не опубликованные труды на хранение.

– Ну да, конечно, – поддержала… то ли брата, то ли мужа?

– А еще, при обсуждении рассказов «начинающего» Шелгунова… о рабочем классе он пишет. Так вот, брат твой вроде бы хотел защитить его от нападок, но получилось, что разнес в пух и прах. – Помолчал, взглянул на меня: говорить ли дальше? Но сказал: – Я теперь понял Виктора: он абсолютно не принимает действительности и верит лишь в то, что придумает, что только ему самому и кажется, что нафантазирует.

И Платон прав. Жить «тварным миром» Виктор не может и не умеет, – скучно ему! – подавай драмы, а, лучше трагедии. И чтоб мистики – поболе! Он и в роман столько её вписал!..

Вот уже несколько лет хлопочет о молодежной подпольной организации Карачева, в которой и сам в тринадцать лет участвовал, – обрядившись в длинный отцовский пиджак, крался тёмными вечерами по улицам и ставил штампы на немецких объявлениях: «Смерть немецким оккупантам!». Так вот, недавно ходил брат в райком, а какой-то чиновник сразу и начал: Вы, мол, всё это выдумываете, никакой организации не существовало. Тогда пошел к секретарю по идеологии, и та вроде бы сочувственно отнеслась к его просьбе, но ничего не пообещала. А ведь совсем недавно прислала ему письмо связная партизанского отряда Катя, живущая в Суземке, и пишет, что карачевская подпольная группа сделала очень много и что она готова подтвердить это.

– Хотя б кто-нибудь взялся за это дело! – сказал и посмотрел на меня грустно. – Я-то неблагонадежным считаюсь, моих корреспонденций даже в газету «Рабочий» не принимают, – и снова скорбно взглянул: – Надо б увековечить наших подпольщиков, документы какие-либо достать.

И попросил меня обратиться к партийному секретарю нашего Комитета Полозкову, тот как раз пишет о войне и имеет право пользоваться архивами области.

И снова ехали с ним поездом в Брянск. Вначале, прислонившись к опущенной полке, вроде бы задремал, но потом встрепенулся, отыскал в своём потёртом портфеле блокнот и начал что-то писать. Но, видать, не сложилось. Бросил блокнот на столик, подошёл к приоткрытому окну. Смотрел на мелькающие сосны, и ветер метал его седые волосы.

Ходила к Полозкову:

– Вам дозволено рыться в архивах, так, может, узнаете что-либо о подпольной организации Карачева?

А он ответил:

– Документы о ней разыскивать, а тем более писать что-то – труд напрасный. В КГБ54 не хотят признавать факт ее существования.

Так что пока приходится брату увековечивать «факт существования» подпольной организации в собственном романе «Троицын день».

Ничего не помню о подпольщиках, – была малышкой, – но вот отрывок из воспоминания мамы:

«После Сталинградской битвы стали люди головы подымать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить. А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения им передавать: сколько немцев, как себя вядуть, сколько машин, какие… Партизанам же все интересно было! Да и соли, бывало, соберем, табачку переправим. Господи, а как же при этом режиме и помогать-то? Вот и объявила Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. Прямо дорогу протолкли. А разве ж можно так ходить-то?.. под самым носом у немцев? Комендатура ж рядом была. Я и говорю Виктору:

– Не ходи туда, не обойдется без провокатора, обязательно какой-нибудь вотрётся!

Но куда там! Витя-то мой: надо с немцами сражаться, надо одолеть их! А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:

– На-ка, возьми себе…

И подаёть штамп «Смерть немецким оккупантам!» да список какой-то: распишись, мол, что получила.

– Да иди ты к свиньям! – аж вся затряслася! – Что мы, для этих бумажек работаем? Мы для себя работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам – во вред.

Но печать взяла, а мой Витька и начал… Как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье всем нясуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Вот руки у него всегда и в чернилах. Что если поймають? Доказательства ж сразу видны! И вот, бывало, как пойдёть с этой печатью, а я стану возле окна и задеревенею вся… и гляжу в конец улицы, и не могу с места сдвинуться: никогда больше не увижу моего Витю!.. А уж как покажется, да еще ровным шагом идёть, и начнёть мое сердце отходить, отходить. Уж очень волновалася за него, он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то начали… так что он удумали с Володькой Дальским: как самолеты начнуть заходить на бомбежку, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть, да в трубу лампу и опустють, вот самолеты потом и лупють по этим хатам.

Когда начала к Шуре связная от партизан ходить, то некоторые стали проситься, чтоб она провела их к ним, а немцы, видать, и распознали про эту связь, и подослали к Шуре провокатора. Приходить раз одна к Собакиным, назвала себя Александрой, будто сама она из Москвы, попала в окружение, немцы над ней издевалися… Наговорила много! А я как глянула на нее, так сразу и определила: провокатор это! Глаза-то её верту-учие!.. так и нижуть, так и нижуть насквозь!

– Шур, – говорю, – знай, недобрая эта женщина, напрасно ты ее привечаешь.

А она и слушать не хочить, ведь Александра эта так к ней уже подладилася! Ну, под Новый год устроили они вечеринку, пригласили ребят. И ребят – самых вожаков. Тосты!.. Эта Александра с Авдеевым милуется, на шею ему вешается: нам, мол, больше, больше народу надо! А он и давай ей хвалиться, кто и что уже сделал. Вот потом-то всех их и поарестовали тут-то вскорости, после Нового года. А началось с того, что собралася Шура одну семью к партизанам переправить, а провокатор эта и увязалася с ними. Собралися они, пошли. Только от Карачева отошли, а их возле Мылинского моста и схватили, и покидали в машину. Ну, после этого и началися аресты. Забрали Шуру Собакину, дочку Марии Васильевны Инну… А Инне всего семнадцать лет только и было-то. Потом Мария Васильевна ходила проведать их, так Шура аж синяя вся была, так ее избили, а Инна даже встать не смогла, к матери выйти. Быстро их расстреляли. А с ними и еще человек пятнадцать, – листовки и списки разные у них нашли… Это моей золовки Рипы тогда отец работал на железнодорожной будке, вот мимо нее как раз дорога к складам и проходила, где их расстреливали. И видел он, как их везли туда, – из машины кто-то выглянул, крикнул: передайте, мол, нашим…»