Журнал Наш Современник №9 (2004) - Журнал Наш Современник

Выбор, однако, был сделан другой — выбор, несомненно, заключающий в себе некий духовный вызов славянам, не желающим (или уже неспособным) этот вызов не только принять, но хотя бы воспринять. Между тем даже Любор Нидерле, чешский славист конца ХIХ века и автор ставшего классическим труда “Славянские древности”, гораздо более сдержанный и академичный в оценке прошлого, нежели вдохновлённые Гердером “будители”*, пишет, опираясь в том числе и на средневековые жизнеописания Карла Великого, что отношение немцев к славянам — это было нечто иное, нежели обычная для тех времен жестокость по отношению к противнику. Германцы “ вообще считали славян низшим народом , бросали славянских детей псам, зазывали славян к себе на пир, а затем убивали их, измеряя их мечом, — каждому, кто был выше, отрубали голову — и самым жестоким образом мучили славян, осмеливавшихся восставать против германского рабства”**.

Разумеется, как справедливо отмечает Нидерле, славяне тоже вовсе не были тихим, “голубиным” народом, что и понятно каждому, кто мало-мальски знаком с их историей. Но следует помнить, что такой “перехлест”, за который Нидерле критикует Коллара и некоторых других будителей, был вызван необходимостью преодолеть господствовавший в их эпоху взгляд на славян как неспособных к культурному развитию варваров, к тому же будто бы отличавшихся зверской, неслыханной жестокостью. Такой взгляд на славян как на существа скорее человекоподобные, нежели человеческие, сфор­мировался во франкской Европе довольно рано, получил художественное воплощение в “Песни о Роланде”*** и оказался на редкость живучим, иначе не мог бы с такой легкостью быть реанимирован идеологией Третьего рейха. О взгляде немцев эпохи Карла Великого на славян как на “низшую расу” пишет, как мы видели, и Нидерле, подчёркивая, что воинская жестокость славян, была, в общем, ответной, а что еще более примечательно — практически никогда не распространялась за пределы поля боя. И те же самые хронисты, которые сообщают о воинской ярости и неукротимости славян, вместе с тем “рассказывают, что славяне мягко обращаются с пленными и рабами, что спустя некоторое время отпускают их совсем на свободу…”**** — словом, демонстрируют совсем иной стереотип отношения к врагу, основанный на восприятии его как человеческого существа. Отсюда и слабая склонность славян к обращению пленных в рабов, тогда как для франков и преимущественно немцев именно славяне стали первым в Европе народом, на котором Западом отрабатывалась та модель отношения к народам, обитающим за пределами собственно европейской цивилизационной ойкумены, которая в таких масштабах и с такой жестокостью развернется в эпоху Великих географических открытий, первых колониальных разделов и работорговли. Именно славяне были этносом, в глазах франков (прото-Европы) словно бы и предназначенным в добычу западным работорговцам: так, например, Стефан Лебек (“Происхождение франков”) полагает, что даже само французское слово йsclave (раб) “происходит, как и соответствующие ему выражения в целом ряде других европейских языков, от slave — славянский, славянин”.

Как видим, обращение к образу Карла Великого на уровне универсаль­ного политического символизма имеет значение, выходящее далеко за пределы собственно славянской темы. И хотя я не стану утверждать, что оно знаменует возможное возвращение западного libido dominandi (“похоти властвования”. — Бл. Августин) в его самой грубой и жестокой форме, с учётом некоторых тенденций общемирового процесса и ужесточающегося противостояния Север — Юг*, не стану в перспективе такую возможность и отрицать. В конце концов, кто в размягченной, исповедующей гуманизм Европе конца XIX — начала ХХ веков мог ожидать обвала Первой, а в особенности Второй мировой войны?

Как бы то ни было, на эсэсовские марши в странах Балтии Европа взирает вполне спокойно, если не благодушно (это ведь не чьи-то разбитые очки в ЦДЛ!), и, право, тут есть над чем задуматься: для чего-то же сохраняется такое зёрнышко, носитель определенного исторического гена. И уж, во всяком случае, уже сегодня есть все основания говорить, что идет стремительное возвращение к евро-, а точнее (с учетом роли США) — вестоцентризму , в оптике которого достоинства и достижения всех других народов оцениваются по степени их приближенности (или удаленности) к некой единственно правильной модели развития человечества**. Тут уж действительно гердеровская “арфа” ни к чему.

Вот почему с немалым удивлением прочитала я также интервью посла Чехии в РФ Ярослава Башты, усматривающего некую положительную аналогию между пребыванием Чехии в составе империи Габсбургов и её вступлением в ЕС (“Независимая газета”, 17 мая 2004 года). Разумеется, оценивать своё прошлое (как, впрочем, и будущее) — дело самих чехов. Но, во-первых, феномен империи Габсбургов и положение славян в ней — это все-таки проблема, касающаяся не только чехов*. А во-вторых, в какой-то избыточности этой хвалы так же, как и в бестрепетном принятии символа Карла Великого, ощущается все-таки нечто большее, нежели стремление объективно оценить прошлое, — иначе зачем бы вообще проводить такую аналогию с империей, отметившей свое присутствие в истории ведь не только венскими вальсами и отменными пирожными**? И почему вообще с империей , когда вся борьба стран Восточной Европы против Москвы шла под антиимперскими лозунгами?

Вполне возможно, здесь присутствует, пусть даже и подспудно, не покидающее восточноевропейцев желание ещё раз, хотя бы косвенно, методом от противного, уязвить наше с ними общее политическое прошлое***. Но главное всё-таки, на мой взгляд, — это сознательное стремление подать со славянской стороны сигнал о своей готовности вообще снять тему каких-либо и когда-либо существовавших острых углов между Западной и Восточной Европой. Невзирая даже на то, что такая апология Австро-Венгерской империи гораздо больше, чем Россию, задевает лидеров славянского возрождения — Вячеслава Ганку, Яна Коллара, Павла Шафарика.

Ведь все они, к слову сказать, весьма по-разному относившиеся к России (Коллар, например, — тепло и даже восторженно, чем навлек на себя язвительные насмешки Мицкевича, а Шафарик более чем прохладно), тем не менее находились под бдительным надзором австро-венгерской полиции, о чем сохранилось немало свидетельств. А когда Коллар еще в 1820 году послал на рецензию своему коллеге К. Юнгманну несколько стихотворений, среди которых одно, воспевавшее красоту и обширность славянских земель, в единый поэтический — только поэтический! — образ сводило Урал и Татры, Юнгманн ответил, что от “Урала и Татр” лучше отказаться, не то цензура запретит и весь сборник.

И такая жёсткость цензурой проявлялась в то время, кода официальная Россия, полностью скованная матрицей Священного Союза, вообще избегала славянского вопроса или касалась его с очень большой осторожностью. Такая же позиция была занята ею и накануне событий 1848 года, когда к месту, а чаще не к месту поминаемый С. С. Уваров, которого почему-то тесно связали со славянофильством и даже панславизмом, в 1847 году издал секретный циркуляр, разосланный попечителям славянских округов. Он гласил: “…Мы обязаны утверждать начало русского ума, русских доблестей, русского чувства. Вот исконное начало народное и не славяно-русское, а чисто русское”****.

В четырёх российских университетах состоялись собрания советов попечи­­-телей, на которых зачитывалось предписание министра народного просвещения, где прямо прозвучал отказ России от поддержки западнославянского движения: “Народность наша состоит в беспредельной преданности и повиновении Самодержавию, а Славянство западное не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе. Мы сим торжественно от него отрекаемся”. Так сообщает в своих знаменитых “Записках” цензор А. В. Никитенко. Не все славянофилы согласились с таким “отречением”; иные осуждали правительство канцлера К. В. Нессельроде “за поддержку Австрийской империи в ущерб славянским народам”*, и их правоту подтвер­дило недалекое будущее. В целом же 1848 год стал переломным в истории русского славянофильства, оттеснив на второй план его зачинателей, всё-таки испытывавших достаточно широкий интерес к славянству как таковому. Доминировать стала вторая волна (наиболее ярко представленная К. Леонтье­вым, Ф. Тютчевым, отчасти Н. Данилевским и Ф. Достоевским), для которой славянский вопрос стал лишь частью более широкого проекта утверждения России как православной империи. Это, конечно, практически аннигили­ровало тему славянства (ведь ни один из “будителей”, например, не был православным) как более широкой духовно-исторической общности, и забегая вперёд, можно сказать, не позволило развиться многим потенциям межславянского культурного диалога.