Мадемуазель де Мопен - Теофиль Готье

Когда я не оглушен тоской и разочарованием, душа моя пробуждается и обретает былую пылкость. Я надеюсь, я люблю, я желаю, и желания мои так неистовы, что мне кажется, будто они вот-вот притянут к себе все, что мне угодно, подобно сверхмощному магниту, привлекающему к себе кусочки железа, как бы далеко они ни находились. Вот почему я жду всего, что мне желанно, вместо того чтобы пуститься на поиски, и нередко пренебрегаю самыми благоприятными возможностями, которые открываются передо мной. Другой на моем месте написал бы кумиру своего сердца страстное любовное письмо или постарался сблизиться с нею. А я спрашиваю у гонца ответ на письмо, которого не писал, и трачу время на то, что в мыслях выстраиваю самые чудесные обстоятельства, которые помогли бы мне предстать перед любимой женщиной в наиболее неожиданном и благоприятном свете. Изо всех стратагем, которые я изобретаю, чтобы приблизиться к ней и открыть свою страсть, можно было бы составить том толще и занимательней, чем «Стратагемы» Полибия. А между тем довольно было бы сказать кому-нибудь из моих друзей: «Представьте меня госпоже такой-то», — и заготовить комплимент из области мифологии, проникнутый подобающим восхищением.

Тот, кто услышит все это, сочтет, что меня следует запереть в сумасшедший дом; однако же я — вполне рассудительный малый и натворил не так уж много безумств. Все это происходит в подвалах моей души, и все эти нелепые бредни заботливо погребены на самом дне моего существа; снаружи ничего не видать, и я пользуюсь репутацией холодного и уравновешенного молодого человека, не слишком чувствительного к женским чарам и равнодушного к утехам юности; все это так же далеко от истины, как большинство суждений, распространенных в свете.

Несмотря на то, что столь многое мне докучает, некоторые мои желания все же сбылись, и осуществление их принесло мне так мало радости, что я теперь боюсь исполнения остальных. Ты помнишь, с каким ребяческим пылом я желал иметь свою лошадь; совсем недавно я получил ее в подарок от матери: она вороная, цвета черного дерева, на лбу белая звездочка, хвост и грива пышные, шерсть лоснится, ноги тонкие — все как я хотел. Когда мне ее привели, я задрожал словно от озноба; добрую четверть часа я не мог стряхнуть оцепенения и прийти в себя; потом вскочил в седло и, не проронив ни слова, пустил ее в галоп; более часа я скакал по полям, куда глаза глядят, охваченный неизъяснимым восторгом; эти прогулки продолжались неделю, и, право, не знаю, каким чудом я не загнал животное насмерть и даже не запалил. Мало-помалу моя неистовая страсть улеглась. Теперь я пускал лошадь рысцой, потом шагом, а затем привык сидеть в седле с таким безразличием, что часто она останавливается, а я и не замечаю: наслаждение превратилось в привычку, причем куда быстрее, чем я полагал. А между тем Феррагюс — так я назвал моего скакуна — очаровательнейшее создание на свете. Пучки шерсти у него на ногах — словно орлиный пух; он проворен, как коза, и ласков, как ягненок. Когда приедешь, тебе доставит огромное наслаждение на нем скакать; и хотя моя неистовая любовь к верховой езде изрядно поутихла, я по-прежнему очень к нему привязан, потому что характер у него прекрасный, воистину лошадиный, и я искренне предпочту его многим людям. Слышал бы ты, как радостно он ржет, когда я заглядываю к нему в конюшню, и видел бы ты, какими умными глазами он на меня смотрит! Признаться, эти знаки любви до того меня трогают, что я обнимаю его за шею и целую так нежно, право слово, будто передо мной красивая девушка.

Было у меня и другое желание, еще острее, еще горячее; оно пробуждалось во мне все чаще и было мне особенно дорого; для него я возвел в душе изумительный карточный домик, призрачный дворец, который часто рушился, но с безнадежным упорством вновь восставал из руин; мне хотелось, чтобы у меня была возлюбленная и чтобы она принадлежала мне одному, как Феррагюс. Если эта мечта исполнится, не охладею ли я к ней так же скоро, как и к той? Не знаю, но, по-моему, нет. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и она тоже утомит меня спустя немного дней? По природе своей я, если уж чего-нибудь желаю, то с такой лихорадочной силой, — не делая, впрочем, ни малейшей попытки добиться желаемого, — что если случайно или по какой-либо другой причине желание мое исполняется, мною овладевает такое духовное изнеможение, такой упадок сил, что я от слабости не в состоянии насладиться тем, о чем так мечтал; зато если мне выпадает какая-нибудь удача, о которой я вовсе и не думал, я получаю от нее обычно больше наслаждения, чем от самых вожделенных радостей.

Мне двадцать два года, я уже не девственник. Увы! В наше время никто в этом возрасте не сохраняет невинности, ни телесной, ни сердечной, что куда хуже. Кроме тех особ, что ублажают за деньги и значат для нас не более чем сладострастное сновидение, случалось мне подчас в темном уголке переведаться с кое-какими порядочными, или почти порядочными, женщинами, ни красотками, ни дурнушками, ни молодыми, ни старыми — какие достаются на долю молодым людям без постоянной привязанности и с незанятым сердцем. Немного доброй воли вместе с изрядной дозой романтических иллюзий позволяют молодым людям, если им угодно, называть таких женщин любовницами. Для меня это невозможно, и будь у меня даже тысяча подобных связей, я все равно не буду считать, что желание мое хоть отчасти исполнилось.

Итак, у меня еще не было любовницы, и больше всего в жизни я хочу, чтобы она у меня появилась. Эта мысль невероятно меня одолевает; и дело тут не в пылкости моего темперамента, не в кипении крови, не в первом расцвете мужественности. Я не просто хочу женщину, я хочу женщину-возлюбленную, хочу — и добьюсь своего, причем очень скоро; если я потерплю неудачу, то — признаюсь тебе — она меня доконает, и я уже никогда не оправлюсь от потаенной робости, от глухого разочарования, которое наложат тягостный отпечаток на остаток моей жизни. Я буду тогда считать себя в некотором смысле неудачником, человеком раздерганным и не таким, как другие, нескладным духовно и телесно: ведь, в сущности, я прошу того, что по праву положено каждому мужчине; это воля самой природы. Пока я не достигну своей цели, я сам буду казаться себе ребенком и не обрету веры в себя, которая мне так нужна. Любовница для меня то же, что для юного римлянина — тога, одеяние зрелого мужа.

Я вижу столько мужчин, во всех отношениях низких, но властвующих над прекрасными женщинами, у которых они едва достойны быть лакеями, что лицо мне заливает краска стыда за них и за меня. Что хорошего могу я думать о женщинах, видя, как они упорно цепляются за мужланов, которые их презирают и обманывают, вместо того чтобы предаться какому-нибудь честному, искреннему юноше, который почитал бы себя счастливцем и коленопреклоненно обожал бы свою возлюбленную, — да взять хоть меня, к примеру. Правда, те ничтожества толкутся в гостиных, распускают хвосты перед каждой знаменитостью и вечно наваливаются грудью на спинку чьего-нибудь кресла, а я отсиживаюсь дома, прижавшись лбом к стеклу, смотрю, как от реки поднимается дымка, как клубится туман, и молча возвожу в душе благовонное святилище, изумительный храм, в котором собираюсь поселить будущего кумира моего сердца… В этом целомудренном и поэтическом занятии женщины не усматривают ничего похвального.

Женщины недолюбливают созерцателей и безмерно ценят тех, кто претворяет свои мысли в действия. В сущности, женщины не так уж не правы. Поскольку воспитанием и положением в обществе они обречены молчать и ждать, то, естественно, они предпочитают тех, кто подходит к ним, заговаривает с ними, вызволяет их из неловкого и скучного положения; я все это чувствую; но никогда в жизни не отважусь последовать примеру многих и многих — встать с места, пройтись через всю гостиную и ни с того ни с сего сказать какой-нибудь женщине: «Это платье божественно вам идет», или: «Нынче вечером глаза у вас блестят как-то по-особенному».

И все-таки мне совершенно необходима любовница. Не имею понятия, кто это будет, но среди знакомых женщин не вижу ни одной, которая достойным образом могла бы исполнить это высокое предназначение. Я почти не нахожу в них тех достоинств, которые мне нужны. Те, что достаточно молоды, недостаточно хороши собой или наделены скверным характером, молодые и прелестные отталкивают своей душевной низостью или начисто лишены непринужденности; и потом, рядом вечно крутится какой-нибудь муж, брат или какая-нибудь мамаша, или уж не знаю кто, и смотрит во все глаза, и слушает во все уши, и надо этого соглядатая либо умасливать, либо вышвыривать в окно. На всякой розе водится тля, а у всякой женщины куча родственников, которых приходится тщательно обирать с нее, как насекомых, если желаешь в один прекрасный день сорвать плод ее красоты. Все, вплоть до троюродных племянников из провинции, которых вы в глаза не видели, жаждут блюсти во всей непорочности безукоризненную репутацию обожаемой кузины. Это отвратительно, и у меня никогда не хватало терпения выпалывать все сорняки и уничтожать все колючки, безнадежно преграждающие подступы к хорошенькой женщине.