Возвращение блудного сына - Владимир Соколовский

— Как пожалел? — встрепенулся Семен.

— Пристрелил. Чтобы от Советской власти, за которую и его кровь пролита, позору ему не было. Понял? В таких делах, брат, ответа я не боюсь. Взвалил на себя революционную ношу — неси, не оглядывайся. Надо решать — решай, ни на кого не кивай.

— А если вдруг неправильно решишь? Ведь не только перед собой отвечать тогда — перед всей революцией.

— Не боюсь! — рубанул рукой Баталов. — Туг главное — какой фигурой сам в этом решении окажешься. Если в сторонке, тогда конечно. А если жизнь свою на кон кидаешь — поймут, кому надо, а до остальных мне и дела нет.

Кашин не мог теперь подробно уяснить смысл баталовских слов, сидел, разрумянившийся от чая, польщенный откровениями своего кумира. До сути их пришлось доходить впоследствии одному, собственным умом и опытом.

Михаил поднялся, снова сунулся к этажерке. Выхватил «Владыку Марса» Берроуза, хлопнул по залитой чернилами обложке:

— Беру почитать! Не возражаешь?

— Бери, бери! — Семен подскочил к Баталову, собрал со стола сушки и стал засовывать в карманы его брюк. Тот отбивался: «Да ну тебя!» — но Кашин не слушал.

Михаил подошел к окну, глянул:

— Лихие ночи! Облака, ветер, темень…

— Оставайся у меня! — предложил Семен.

— Не могу. Бабке обещался прийти, — серьезно сказал Баталов. В дверях остановился, подмигнул, сжал ладонь: — Пока, о Карабосса! — и затопал по лестнице. С полдороги вернулся: — Книжку-то забыл, понимаешь! Не повезет, наверно…

Взял «Владыку Марса», запихал за ремень и ушел. Выйдя со двора, он ринулся в сутолоку кривых, путаных улиц, потихоньку приближаясь к дому, где ждала его бабка. Но, не пройдя и трети дороги, услыхал за спиной быстрые шаги. Обернулся — догоняли двое.

8

На днях в губсуде будет слушаться кошмарное дело известного бандита — матроса речной флотилии Снегирева и других, оперировавших в районе речного плеса в тяжкое для Республики время и совершивших 20 зверских убийств и много других преступлений.

Гавриил Сергеевич Ламочкин после продолжительной болезни вчера тихо скончался в три часа пополудни, о чем семья покойного с глубоким прискорбием извещает знакомых.

— Ты иди сзади, — сказал Фролков. — Отстань шагов на десять. Я сам с ним потолкую.

Малахов судорожно сглотнул, кивнул головой.

Осторожно они крались за вышедшим из дома чубатым парнем. Когда шли по тихим, залитым тополиным пухом переулкам, Фролков вдруг ускорил шаг, сунул руку в карман и стал догонять. Фигуры их мелькали и качались перед Николаем; дыхание его прерывалось, в голове звенело.

Идущий впереди оглянулся, пошел быстрее. Федька окликнул его:

— Эй, ресефесер! Постой, постой!

А Баталов в это время, вышвыривая на землю туго забившие карман сушки, пытался добраться до револьвера… Револьвер у него был маленький, именной, и он, когда ходил без пиджака, обычно клал его в карман, сверху прикрывал записной книжкой, чтобы не видели очертаний оружия. Широкие клеши все быстрей мели мостовую, сыпались сушки… Вот. Пальцы его нащупали ребристую, теплую рукоятку.

«Неуж настигли? — лихорадочно выстукивал мозг. — Это они меня возле „Медведя“ зацепили, неспроста ожгло — почуял их, сволочей… А может, все-таки скокари случайные, гоп-стоп?.. Если Черкизовы ребятишки — значит, дал я маху… Где? Теперь неважно… Как бы после меня кто-нибудь так же не сгорел…»

И, оставив револьвер, он рванул из кармана записную книжку. Распахнул на середине, выдрал листок и сунул под рубаху, на голое тело. Так же на бегу застегнулся, кинул руку в карман, выдернул ее, повернулся…

Малахов увидал в сумерках, как парень внезапно остановился. Страх облил душу. Он сделал рывок из последних сил, надеясь все-таки настичь Фролкова и ударить по ногам, но уже раздался резкий треск, и стоящий впереди подпрыгнул, скорчился…

Настигнув Баталова и нащупав стволом висок на бьющейся об землю голове, Фролков выстрелил еще раз. Чубатый откинулся на спину и затих. Малахов, шатаясь, подошел к Федьке. Тот обшарил и со злостью пнул труп:

— Опередил я его все-таки, не дал выстрелить. От меня еще не уходили, так-то… Легавый, сволочь! Теперь — тикать надо, а то народ высыплет — опасно!

— Н-не… не могу я… отпусти… — хрипел Николай.

— Я дам — не могу! Ты что, очумел? Держись за меня, что ли… гундосишь тут…

Сунув по карманам револьвер и записную книжку убитого, Федька закинул руку Малахова себе на шею и, тяжко ступая, потащил его в темень дальних переулков.

Плутали по ним долго, с полчаса. Бандит заметал след. Николай уже очнулся и шел сам, трудно дыша и всхрипывая.

Когда вышли на булыжную мостовую, обтекающую маленькую приземистую церквушку, Фролков остановился и сказал:

— Теперь не достанут, не бойся. Ну, с крещеньицем тебя! Понял службу?

Он подошел к куче сложенных булыжников (дорогу мостили), сел у ее подножия на землю, раздробил крепкими зубами подобранную возле чубатого сушку, умял ее с аппетитом, заговорил. Голос был лихорадочный, возбужденный, концы слов приминались или обрывались — получалась невнятица. Малахов слушал льющуюся из его горла пополам с матом речь, пытаясь понять ее смысл, пока не догадался: Фролков пел свою победную песнь. Гортанные звуки с клекотом взлетали над убийцей.

И тогда Малахов выпрямился. Движения его стали четки и уверенны. Он подошел к Фролкову, нагнулся, взял булыжник из груды и, размахнувшись, со всей силой опустил на исказившееся, метнувшееся к нему из темноты белое лицо Федьки…

Тем же вечером знакомый нам беспризорник Абдулка со своим другом Ванькой Цезарем сговорились сделать набег на склад станционного товарного двора. Цезарь давно присматривался к этому складу: шнырял, чумазый, днем по двору, путался под ногами у грузчиков, но и помогал, бывало. Они не гнали беспризорника, Ванька был веселый — отбивал чечетку, передразнивал десятников, бегал за водкой. Улучив момент, забрался в прогал между забором и стеной крайнего склада. Там он обнаружил в цельных, скрепленных поперечными перегородками бревнах кусок вставленного бруса — около аршина. Там же, на дворе, Ванька нашел ржавый обломок железного прута — его следовало вогнать между бревнами и выковырнуть брус. Сам Цезарь едва ли пролез бы в отверстие — был толстоват — и потому сговорил «идти на дело» Абдулку. Накануне в склад загрузили ткань для кооперативных лавок; продав несколько штук ее, можно было сколотить немалый капитал. Абдулка согласился, ему уже надоело побираться. Когда Цезарь поведал ему свой план, они сели в угол подвала и стали шептаться. На деньги от продажи краденого Абдулка мечтал купить красок, цветных мелков, бумаги. Лицо его горело, а Ванька кряхтел одобрительно.

Цезарем его прозвал один нищий, бывший учитель истории в гимназии, коротавший с ним зиму в беспризорничьей коммуне на Волге. Прозвище дано было за литой римский профиль с едва заметным переходом от линии лба к массивному прямому носу, с короткой и капризной верхней губой и тяжелым подбородком. Происхождение свое Цезарь скрывал, хотя, судя по коротким воспоминаниям, жил до войны совсем неплохо. Но он презирал прошлое, не думал о будущем, лишь настоящее устраивало его, и он жил в этом настоящем как рыба в воде: воровал, шатался по свалкам, знался с женщинами, бивал и сам был бит. Однажды предложил Абдулке пойти вместе «к бабам», но тот отдернулся испуганно. Худой, загнанный звереныш, он помнил еще, как жил в большом южном городе, как к матери, оставшейся с германской без мужа, без работы, приходили «гости» и как они с братом ночами, вжавшись в постеленные на пол матрацы, наблюдали гнусные и ужасные сцены, от которых лопалось сердце в слабой грудной клетке. Потом мать вместе с ее «котом» Гаврей Чао посадили в тюрьму за ограбление матроса. Брат помер; пришли новые хозяева в квартиру и выгнали Абдулку на улицу. По правде сказать, было у него когда-то другое имя, но прицепилось новое, и он от него не отказывался, принял равнодушно. Когда Ванька позвал его к женщинам — бродягам и беспризорницам, живущим возле городской свалки, чтобы Абдулка сам делал то же гнусное, что делали с его матерью, страх и тоска вспыхнули с новой силой, и он яростно крикнул: «Уходи, зараза!» Цезарь равнодушно пожевал губами, сказал: «Ну, уходи так уходи, а орать-то чего?» — и удалился. Они «корешили» почти год, познакомились на товарняке, когда ехали в эти более хлебные края. Абдулке Цезарь нравился: добрый, шалопутный и привязчивый. И какой бы избитый или пьяный ни приползал в подвал, всегда тащил в тряпке кусок хлеба или сала для друга.

Сторож застукал их, когда полдела уже сделали: один край бруса вывернулся и висел снаружи, оставалось только взяться за него и вытащить или утолкать внутрь. Неожиданно метнулась от угла человеческая фигура, Абдулка отпрянул, а Цезарь завизжал и забился в руках сторожа. Тот орал во все горло и матерился. За складом послышались топот, крики, и Ванька захрипел: