Возвращение блудного сына - Владимир Соколовский

И тут в кабинет вошел Кашин. Он опоздал на работу, но, несмотря на это, настроение имел лучезарное и даже несколько элегическое. Вчерашнее обещание Баталова приблизить и оказать помощь, поддержку окрыляло его и вселяло немалые надежды. Не обращая внимания на царящие в губрозыске оцепенение и тревогу, он с ходу сунулся прямо к Войнарскому, чтобы поделиться некоторыми пришедшими с утра в голову тонкостями, касающимися изобличения Козы.

При виде безмятежно лучащейся кашинской физиономии, выглядевшей совершенно дико и неуместно в мире, в котором Войнарский пребывал вот уже шестой час, он, выкатывая налитые кровью глаза, начал приподниматься на стуле, медленно отводя от лица пенсне.

Семен с извиняющимися жестами приблизился к столу и вдруг, увидав обложку рассматриваемой Исаковым книги, закричал удивленно:

— Это же моя, о Карабосса! Как она к вам попала, если я ее вчера Баталову отдал?

Начальник губрозыска рухнул на стул.

— Точно твоя?

— Ну конечно! На нее сестренка чернильницу опрокидывала — видите? — Семен ткнул пальцем в фиолетовое пятно на обложке. — А что такое? — Он уловил напряженность ситуации и насторожился.

— Так ты еще не знаешь? — с недоверием спросил Войнарский. — Миша убит, а ты не знаешь?

Какой-то звук возник, зазудел в кашинской голове. Сначала неестественно тонкий, высокий сверлящий писк, затем — бац! бац! — стал бухать молотом, разрывая перепонки.

Бегал Войнарский, что-то спрашивал, заглядывая в глаза; косился, дергая ртом, следователь; испачканный баталовской кровью, лежал на полу «Владыка Марса» Берроуза. Аккуратной горкой грудились на столе сушки, собранные на месте Мишиной гибели.

— И сушки мои-и… — растягивая слова, сказал Кашин. — Мы с ними чай у меня пили. Я ему с собой дал… он ушел… и вот…

— Когда это было? — отрывисто спросил Войнарский.

— Да поздновато уже. Около двенадцати, что ли… Говорил ведь ему: оставайся, оставайся!

— Так-с. Значит, подкараулили по дороге от тебя. Теперь ясно, как он там оказался. Вы вместе к тебе пришли?

— Вместе.

— «Хвоста» за собой не видели?

— Хвоста? Какого хвоста? Н-не знаю…

— Не зна-аю! — передразнил начальник. — И тот тоже хорош… Ладно, ступай. Никуда не уходи — вызову!

Семен вышел из кабинета, побрел на хоздвор, сел на разваленную кучу старого, поросшего травой кирпича и понурился. После смерти матери не было потрясения сильнее сегодняшнего. Рушились, смещались, мучительно перестраивались понятия, ранее незыблемые. Оказывается, умирают иногда и такие, как Баталов: кумиры, баловни, всадники судьбы… Семен вспомнил пышный чуб на фоне белозубой рекламной улыбки Дугласа Фербенкса и заплакал. Поплакал, огляделся украдкой: не видит ли кто? Никого не виделось на опустевшем с утра дворе, только дурачок Тереша хлопотал опять возле локомобиля.

Нет, не работать им уже вместе. И не будет дела, которое спаяет их, передаст опыт одного другому. Хотя — почему, собственно?

В этот момент ненависть и связанное с ней неистовое тщеславное желание овладели Семеном. «Гады! Ну, получите еще свое, точно…» Он поднялся и стал быстро ходить по двору, не чувствуя своего движения. Картины поимки Мишиных убийц ослепили его. Вот он бежит по залитой солнцем пыльной улице, уверенно и неумолимо настигая бандитов. Припадают к стенам домов и заборам испуганные прохожие, извергают огонь револьверы в руках врагов… Вот он втаскивает их в губрозыск; открывается дверь «байдарки», и он бросает бандитов туда, на холодный земляной пол. Грохот…

Рядом и впрямь что-то загрохотало. Кашин очнулся — из-за локомобиля выглядывал Тереша Рюпа и бил обломком камня по железу, изображая ремонт. Ленивые глаза дурака на этот раз с любопытством следили за агентом.

— У! У! — сказал Тереша.

Кашин выбежал со двора и, мигом взлетев на второй этаж, ворвался в кабинет Войнарского.

— Прошу поручить мне дознание по делу об убийстве Баталова! — выпалил он с порога.

— Не болтай! — отмахнулся Юрий Павлович. — Вас же видели вместе.

— Видели! Ну и что? Мало ли кого с кем видели?

Исаков хмыкнул, покрутил головой и снова погрузился в свои бумаги. Начальник же молча вынул из ящика карманный силомер и протянул Семену. Кашин сдавил пружину. Войнарский глянул на шкалу и отвел глаза. Тогда Семен вцепился в прибор обеими руками, сжал, задыхаясь и багровея, показал начальнику:

— Вот!

Тот посмотрел на него с любопытством, сказал:

— Посиди пока.

Несмотря на свалившееся горе, Войнарский пытался мыслить, как всегда, четко и последовательно. Но мешало невесть откуда взявшееся раздражение на того, чья смерть оказалась для него таким страшным ударом. Раздражение это усугублялось и сознанием собственной вины. Как мог он упустить хоть на момент суть душевной жизни ученика и сподвижника? Дело тут было не в том, что начальник слишком доверял Баталову и никогда мелочно не опекал его в работе; просто за повседневной суетой ушла из виду какая-то грань порывистой и совестливой баталовской натуры. Но, с другой стороны, разве мог он предположить, что Баталов, дисциплинированный и обязательный даже в мелочах, скроет от всех свою охоту за страшной бандой Черкиза, не поделится, не посоветуется даже с ним? Почему, почему?

Поручить Кашину расследовать это дело было, конечно, рискованно. Убийцы Баталова, если они следили за ним, видели и Кашина. Однако Войнарский надеялся, что после убийства Черкиз не станет рисковать, спрячет тех, кто принимал в этом участие, куда-нибудь подальше от людского глаза. На какое-то небольшое время, разумеется. Вот этим-то временем Кашин и может воспользоваться. Парень он хоть молодой, а вдумчивый, без лишней ретивости, и можно надеяться, что не сделает ни одного самостоятельного шага без согласия Юрия Павловича.

— Хорошо. Я согласен. Но ты хоть понимаешь?..

Серые глаза Семена с таким укором и отчаянием впились в Войнарского, что он оборвал фразу, вытащил из папки клочок бумаги и протянул агенту. Размашистым баталовским почерком там было написано:

«Черкиз встречается с Машей. Маша черненькая, красивая, золотые серьги. Все боятся Луня. Ресторан „Медведь“».

— Вот… — с трудом выговорил Войнарский. — Из Мишиной записной книжки. Нашли под рубахой. И это — все, что имеем. Думаю, что за эту запись Миша и жизнь положил. Иди думай. К вечеру придешь со своими соображениями. Без совета со мной — запомни! — ни шагу. Ступай.

Семен был уже у двери, как вдруг Войнарский окликнул его:

— Слушай, Кашин! Там ночью еще труп подняли, где дорогу напротив церкви мостят, знаешь? Все лицо булыжником разворочено. Ты посмотри, материал у дежурного.

— Зачем? — удивился Семен.

— Так, на всякий случай. Опознать-то его сложно, вот беда…

По дороге Кашин заглянул в баталовский кабинет. Там возле сейфа топтались начхоз и помощник Войнарского по секретно-оперативной части: вскрывали. На столе громоздилось вываленное из ящиков барахло: все больше затрепанные книжки в аляповатых бумажных обложках. Семен осторожно прикрыл дверь и поплелся в дежурку.

11

В предрассвете, по морозному воздуху несется могучий зов труда. Непобедимая сила, энергия и творчество рабочего слышатся в нем. Шагает звук по улицам, переулкам города, проникает в жилища и несет весть о проснувшемся труде.

Сильней удары по наковальне!

Из своих сердец, из прошлых слез, из темных прошедших веков выплавь красное будущее.

Пух! Пух! Пух!

Это не станок стучит. Это не орудийная пальба. Это не топот копыт по мостовой.

Это другое.

Это самый обыкновенный весенний пух слетает с тополей белым снегом.

Пух лезет в рот Заву. И посылает Зав рабочих:

— Бросьте свою работу, берите орудия производства и идите бить «белого врага».

Бешеная битва идет. Гоняется рабочий за пухом. Шестом сбивает пушинки с тополя.

— Ага, поймал! Вот она!

— У, лешая, белая!

— Чтоб ей пусто было.

— Не будешь Заву в рот лезть.

А у станков пусто.

Когда беспризорник дико закричал: «Не-ет!» — и бросился бежать по косогору, Малахов медленно, покачиваясь и приседая, вытянув вперед руки, спустился к реке и там упал возле воды. Плеснула вода от проходившего буксирчика, залило ноги — он не шевельнулся. Впервые за многие годы Малахову было страшно. Не оттого, что руки его были в крови — Фролков получил свое, — а оттого, что звучало еще в голове печальное: «Ты куда, дочи, колечико девала…», с укором и болью глядел на него погибший ночью от фролковских пуль наверняка хороший человек, видя и в нем, Малахове, вчерашнем красноармейце, своего убийцу…