Время любить - Лиз Бехмоарас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После обеда Эмма села за рояль и сыграла «Венгерские танцы» Брамса. «Это чтобы ты меньше скучал по родине, – улыбнулась она Ференцу. – Когда я играю Брамса, я вижу перед собой зеленые берега Дуная, на которых светловолосые венгерские юноши и девушки танцуют в вышитых национальных костюмах». Фрида прыснула.
Так Броня прививала девочкам любовь к музыке: после игры на фортепиано они должны были обсуждать услышанное, описывать образы и сценки, которые представляли во время игры. В известной прелюдии Шопена, казалось, звенели капли дождя, стучавшие по стеклу монастырского окна на Майорке, у которого композитор ожидал с прогулки свою возлюбленную, Жорж Санд. В первой части Шестой симфонии Чайковского грусть стояла на пороге, а в последней – прощание и разлука. Сестра, как и мать, обожала фантазировать по мотивам музыки, а Фрида любила просто слушать.
Затем Эмма заиграла вальс Штрауса, растекшийся по воздуху сиропом, потом затейливую композицию из «Королевы чардаша». Все развеселились: кто размахивал в такт рукой, кто топал ногой, а кто и подпевал. Только Самуэль Шульман не участвовал в общем веселье, а лишь задумчиво грыз трубку. Около пяти часов накрыли чай и перед молодым человеком поставили чашку с крепкой заваркой.
– Вам непременно понравится, – сказала Броня. – Мы, с нашими русскими корнями, как вы знаете, просто жить не можем без чая! Это самый настоящий дарджилинг. Самуэль часто привозит его из деловых поездок. Мы любим крепкий и очень сладкий чай! А какой любите вы?
К чаю гостю предложили яблочный пирог, остававшийся с пятницы. Сестры вновь насмешливо и многозначительно переглянулись. Было ясно, что Ференц матери очень понравился. А кроме того, ел с аппетитом все, что перед ним ставили, в отличие от дочерей и мужа Брони.
– Вы слышали? Некоторые продукты обложат пошлиной, и они сразу подорожают, – сказала Броня возмущенно, словно речь шла об оскорблении, нанесенном ей лично.
– Да, – кивнул Ференц, – и не сомневайтесь, сразу же следом введут продовольственные карточки!
И, пока столь тяжелые дни не наступили, он под одобрительным взглядом Брони положил в рот последний кусок пирога.
– Еще чаю?
– Большое спасибо! С вашего позволения, я откланяюсь! Уже довольно поздно.
Броня глубоко вздохнула:
– На здоровье! Только мы зажили спокойно, как сейчас снова все с ног на голову встанет. А ведь мы думали, что беды наши давно позади! Когда переехали из Одессы в Стамбул, в кармане ни куруша не было.
Эмма и Фрида вновь переглянулись. Они хорошо знали продолжение.
– Я на морозе и ледяном ветру стирала пеленки. Руки у меня покраснели, с них потом слезала кожа, а пальцы опухли.
Броня продемонстрировала гостю руки с чуть искривленными пальцами с опухшими суставами, но довольно ухоженные – и продолжила:
– Мы голодали! А Фрида была такой худенькой! Ножки и ручки как спички! Она все время хотела есть и постоянно болела. В одной гостинице, где мы жили, нам встретился врач. Он лечил нас бесплатно, потому что мы были из России. Откуда бы у нас взялись деньги на доктора? Однажды он сказал мне: «Каждый день давайте дочери столовую ложку рыбьего жира!» И мне приходилось этот самый рыбий жир воровать у соседей, чтобы моя доченька вконец не исхудала, не заболела, не умерла! Да, кухня там была общей, поэтому я могла красть! Не один и не два раза, а три или четыре раза отливала я из большой соседской бутылки. Сейчас как вспомню – сразу стыдно делается!»
Это были главные воспоминания о младенчестве Фриды, которые ей постоянно пересказывали: стирка на морозе, измученные руки, жалостливый врач и украденный у соседей рыбий жир.
– По ночам, – продолжала Броня, – я обливалась горючими слезами, но днем мои близкие всегда видели только мою улыбку.
Май 1924, Юксек-калдырым
Эмма держала Фриду за руки и вальсировала, но той было трудно поспевать за сестрой, хоть она и старалась как можно быстрее перебирать маленькими ножками и даже подпевать ей, повторяя непонятные слова песни: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка, тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…»
Но тут Эмма закружилась так быстро, что Фрида упала на покрытый циновкой пол, ударилась и заплакала.
– Ой-вей изт мир![25] Фридушка, ты ушиблась? – Броня влетела в комнату, словно молния. – Ах, деточка моя! Смотри, что я дам тебе, не плачь, моя дорогая. Все уже прошло.
Мать наклонилась, подняла девочку, а затем сердито сказала Эмме:
– Я предупреждала тебя, не вздумай кружить сестру как сумасшедшая! Кто так играет?
– Ну мама! Нам так весело было! Ты разве не слышала? Она смеялась громче меня.
– Ну и что! Она еще очень маленькая! Одна кожа да кости.
Фрида тем временем утерла нос рукой и, догадавшись, что мать ругает старшую сестру, протянула ей эту самую руку:
– Эммочка, давай еще потанцуем!
Эмма победно посмотрела на мать:
– Ну вот! Видишь?
Фриду мутило от таких танцев, она бы препочла тихонько играть в углу со своей однорукой куклой. Но она не могла спокойно смотреть, как ругают сестру, вообще не любила, когда кто-то расстраивается.
Мать глубоко вздохнула. Сколько помнила себя Фрида, мать постоянно вздыхала, но в последнее время вздохи участились.
По ночам Фрида, лежа в их общей комнате, слышала, как родители разговаривают вполголоса, и голоса их всегда звучат так, будто они на что-то жалуются. Часто доносились слова «безденежье, чужбина, чужой язык, Фрида кожа да кости». Очень часто. Мать плакала, а отец пытался успокоить ее ровным голосом: «Ничего хорошего бы не было, останься мы в Одессе. Даст Бог, все наладится, а я найду себе дело, и община нам помогает».
Эта Одесса, с улицами, окаймленными акациями, с лестницами, спускавшимися к морю, была очень хорошим городом, но внезапно стала опасной и страшной. И одной темной ночью, когда Эмма была еще совсем крошкой, они всей семьей бежали от людей, гнавшихся за ними с оружием, сели на корабль и приплыли сюда, сумев вывезти в поясах все свое золото. Улица, на которой они поселились, называлась Юксек-калдырым. Фрида никогда не видела Одессы, она родилась уже здесь.
В этом году Эмма пошла в школу на улице Кумбараджи, куда ходили все дети их дома. В школе была огромная входная дверь, три сторожа и бородатый директор по имени Доктор Маркус. Каждое утро мать вплетала сестре в косу огромный белый бант, Эмма надевала черный передник, брала сумку и отправлялась на уроки, а по возвращении садилась
