Горелый Порох - Петр Сальников

А когда кончились снопы и хлебные запахи отнесло за кладбище, стали палить кресты, разнотравную сушь и всякий кладбищенский хлам. И тут же сник и поблек росплеск сухих огней — кресты не солома. Набрякшие земной влагой, они не давали того роскошного света и пламени, как снопы, больше чадили и воняли, казалось, чем-то церковным. Дым, прижимаемый ветром меж каменных стен, мешался с туманной моросью, тяжелел и ниспадал на могильные холмы, на шинели пленных, добирался до самых глоток солдат и душил их до закатистого кашля. Зашевелилась, зазыбилась серая масса — того и гляди она хлынет валом через стены и ворота. Поди, удержи потом этакую силищу! Не хватит ни автоматов, ни патронов…

Конвоиры, почуяв неладное, криком кричат на «рус-капрала» Речкина, а тот, ладясь под строгости немцев, тоже безокоротно орет на солдат у костров, требуя пылкого огня и света. Мотоциклисты все чаще и чаще включали фары, шарили по гребню стен пронизывающими лучами, устрашая пленников и снимая страх с себя.

Под терновник, где ночевал Донцов, дым не доставал и ему спалось, как ни в какие ночи тысячеверстного отступного пути. До переполоха, словно в безмятежных младенческих снах, его занесло было в занебесье — посмотреть, как живется на том свете. Но, не встретив ни единой души, ни единого земного предмета — там не было даже войны! — разочарованный, он падучей звездой спустился назад, в наземный мир, и, очертя голову, пустился в странствие по белу-свету. Поначалу какая-то желанная сила его привела в родной дом. Мать накормила духмяным ситником, насовала коврижных ломтей в противогазную сумку, предварительно выбросив из нее гранаты: «На кой ляд, сынок, тебе эти бонбы? В хлебушке — сила твоя…», — и выпроводила сына на задворки, в огороды, чтобы ушел, как и пришел, целехоньким. В одном недоумевал Донцов: почему это мать не пустила его в избу, а кормила в сараюшке? От каких глаз хоронила его? Не чужим же хлебом потчевала? Да и ладно бы — солдату не до комфорту, но другая мука терзала Дениса — не повидался с женой Аленой и дочками Катей и Настюшкой. Голодный, он не мог представить себе, что нельзя ему быть в тот час в горнице. Там пировала пьяная немчура. Ворвись он, безоружный, — быть беде и порухе всему дому… Нельзя, так нельзя — передали с рук на руки «желанная» сила опять «нечистой» силе, и та повела его тем же путем, отступая, проколесил Донцов со своей пушкой пол-России. За свой невеликий калибр — с донышко винной стопки — «сорокопятка» имела прозвище «Прощай, родина!». Нарекли ее таким печальным прозвищем сами солдаты. И настоящую цену этой пушке знавала лишь пехота да сам Денис со своим расчетом. Когда нету ничего, и «сорокопятка» противостояла, как могла, всем калибрам могучей Европы.

Знать, не удержала память в своих завалах, с какой оборонной черты Денис начал свое отступление, а потому и во сне ему мерещились лишь обрывки яростных боев, редких удач и сплошных поражений. Картины мирных странствий менялись одна за другой и живой мозг был не в силах эту смену видений удержать в разумном порядке. Но виделось все так же страшно, как было на самом деле…

Глава вторая

… В полусотне километров от Конотопа, в рогуле слипающихся рек Десны и Сейма, в уремных пойменных луговинах, впятясь в суходольные бугры с ржавой травой на макушках, бригада противотанковых орудий вновь перешла к обороне. За многоверстный отступной путь артбригада, должно, в первый раз сошлась в своем составе, хотя и далеко не полном. Изрядно потрепанные в жарких схватках с танками, батареи и дивизионы уже не досчитывались доброй половины пушек и расчетов. Оскудевшие боезапасы и теперь не сулили надежд на долговременность и прочность обороны. И все-таки обстановка позволила сделать передышку. Солдаты давно мечтали выспаться, привести в порядок пушки и тягачи-машины, а также свою амуницию — починиться, постираться и выкупаться самим, благо, обе реки рядом: слева — Сейм, справа — Десна. А хочешь — беги к устью, где сходятся они, и бросайся в обе разом. За все лето войны еще и не выпадало такой воли и близости к домашнему… Дивизионные повара, не помня когда и по-людски кормили огневиков горячей пищей, с доброй охотцей распалили походные кухни, и скоро кулешный запашок, мешаясь с прибрежными запахами, поплыл по расчетам, бередя аппетит солдат.

Оборона строилась наспех, глазомерно, без каких-либо расчетов и данных разведки и вышестоящих штабов. Солдаты просто устали держать фронт на колесах, и эта смертельная усталость подвигнула их к решимости: вырвать у войны хотя бы денек-другой человеческого покоя. И вот, при первом же удачном выходе из окружения, артиллерийская бригада вместе с небольшими группами пехотинцев — остатками разбитых стрелковых частей — уперлась в обороне. Место случилось как нельзя более удачным: клином сходящиеся реки представляли собой серьезным водный рубеж, который с ходу, без наведения переправ, даже ошалевшим от боевых удач немцам, было не преодолеть. Противоположные, теперь уже вражеские, берега рек были открыты, а значит — небезопасны. Через прицелы орудий хорошо проглядывалась заречная даль, и это обнадеживало и как бы оберегало артиллеристов от внезапных атак немцев.

Попереди гаубичных батареи, в прибрежных чахлых кустах мостились противотанковые «сорокопятки» и расчеты пэтээровцев-пехотинцев. Донцов свою пушку успособил в огромной бомбовой воронке, а потому не требовалась отрывка огневой позиции — обошлись малой зачисткой. И еще радовало одно обстоятельство: его расчет пополнился из числа пехотинцев и теперь представлял собой боевую единицу, способную работать почти в полную силу. Фронтальная сторона внушала достаточную прочность в обороне. Тылы же артиллеристов прикрывались грядой затравенелых холмов, за которой, по солдатским слухам, должна сосредоточиться наша танковая группа для контратаки. Все это обнадеживало солдат и обеспечивало им желанную передышку. Противник тоже, казалось, нуждался в отдыхе — не нудил артобстрелами, не стращал авиацией. Заступила долгожданная, на редкость стойкая, тишина.

Но у войны свои порядки, свои силы, свои пружины и коварные заряды неожиданностей. И срабатывают они в тот самый миг и час, когда, этого не должно быть…

Нет, не постирали солдаты своих портянок и гимнастерок, не смыли пота с потертых спин, не вычистили пушек, не перевязали ран заново и не дописали писем домой. Не размочили даже сухарей, чтобы унять голодную тоску по давно забытой кухне — так нежданно скороталась передышка. За холмистой грядой, откуда артиллеристы ждали танковой подмоги, вдруг и в самом деле густо и раскатисто загудели танки. Бывалые солдаты, не раз попадавшие под танковые атаки, разгадали быстро: за холмами на атакующей скорости шли не свои, а немецкие машины.

— Танки с тылу! — раздался продирающий до боли голос наблюдателя.

Первоминутная перепуганность командиров и отвратительная суетливость солдат-огневиков после благодушия и беспечности, какая всегда царит на передышных привалах, представляли собой ужасающую картину расплоха, когда никто не знает, что делать. Одни командиры орудий призывали расчеты «к бою!», другие подавали заполошные команды «орудие — на крюк!». То был клич к отходу. Но отступать было некуда — сами же себя загнали в мешок. Реки в этих местах были без перекатов. Да и противоположные берега, накануне оставленные немцам, теперь тоже представлялись ловушкой.

Пушкари-противотанкисты и пехотные стрелки-бронебойщики быстрее других очухались от паники и приняли боевую изготовку для встречи танков…

Донцов не помнит того боя. Помнит лишь, как он пустил последний снаряд и то, как ему показалось, мимо цели. Не помнит он и того, как кто-то подал команду «на крюк!», и его расчет, как и уцелевшие другие орудия, берегом, по осоковой луговине удирал в поисках спасительной дороги на еще не занятый кусок земли. Немцы, то ли промешкали, то ли самим потребовалась передышка, повернув назад за холмы, занялись перегруппировкой танков. С полдюжины машин дымились под горой, один из танков с сорванной гусеницей безудержно палил по отступающим артиллеристам и мелким группам пехоты. У бронебойщиков для сопротивления тоже не оставалось патронов.

Наводчик Донцов, оглохший от стрельбы, теперь сидел в задке кузова, одной рукой держись за борт, другой за голову, словно опасаясь, что она вот-вот слетит с плеч. Грузовик «ЗИС-5», тянувший за собой «сорокопятку», мотал ее по кочкарнику, норовя увильнуть от посланных вдогонку вражеских снарядов. Правое крыло машины, давно державшееся на соплях, вскоре сорвалось с болтов и осталось валяться на лугу куском обшарпанного железа, ни на что не похожего и никому не нужного. Невелика потеря — автомобильное крыло, но как разлагающе действует на душу всякий убыток самой малости на войне. Так ведь и думается, что и ты тоже в какой-то раз «сорвешься со своих болтов» и останешься лежать коровьей лепехой на лугу, где через лето на том месте буйно вздуется кочка изумрудной осоки — будто никогда и нигде тебя не было…